Посвящается протоиерею Даниилу К.
Зимой, заметенные до крыши снегом, все деревни округи были похожи одна на другую. Но, когда снега начинали оседать, темнеть и резать землю глубокими морщинами ледяных быстрых ручьев, каждое село проявляло себя по-своему.
Верхопенье отличалось крутыми выпасами и домами, как птичьи гнезда льнувшими к горе. Ровнополье было плоское, как ладонь, и хвалилось своими завидными пашнями. Водяново присело снизу, близко к самой реке, за что платило раз в пять лет размываемыми огородами и затопленными подвалами да погребами. Село же Успенское стояло на холме, а церковь Успения Богородицы – и вовсе на самом высоком его месте. Кресты горели золотом за пять верст. И звон колокольный разносился далеко окрест, голосисто созывая народ к ранней обедне.
За холмом, в самом городе, стоял великий монастырь, белый, словно вырубленный целиком из сахарной головы, летом утопавший в зелени садов с яблоневыми и диковинными для севера, плодовыми заморскими деревьями.
Советская власть внесла свои коррективы в местный пейзаж. Поначалу у нее были другие важные заботы, а потом дошли руки и до церквей. Но вот Успенскому как-то все везло. Уже давно от крепкого и, казалось, незыблемого, монастыря остались лишь сахарные осколки, уже и само Успенское стало колхозом «Светлый путь», а церковь на холме все стояла и подавала свой звонкий голос по воскресным дням, а кресты ее вызывающе блистали, мозоля глаза районному начальству.
Новая власть не церемонилась с тем, что ей мешало, и настал день, когда по селу зашастали нагловатые, с недобрым прищуром молодцы бандитской наружности в тяжелых черных кожанках и таких же фуражках.
В деревне пришлых людей не особо жалуют. Каждого чужака встречают настороженным взглядом. А тут целая банда на полуторке прикатила. Это не сулило ничего хорошего. И подозрение местных жителей усилилось, когда приезжие стали, бухая дверьми, ходить по избам и сгонять народ на небольшую площадь у церкви. Люди шли неохотно, чуть не силком.
У церковной кованой ограды уже стояла полуторка с опущенным бортом, и молодые крепкие парни в военной форме и весьма хмурого вида сгружали с нее какие-то тяжелые ящики, подхватывали их, и по двое, бегом несли в калитку, через деревенский погост в сторону церкви.
Другие же выносили из храма мешки с церковной утварью и иконы в серебряных окладах, и тащили к грузовику, небрежно, словно дрова, забрасывая их в кузов. Они все работали почти беззвучно и слаженно, как единый механизм. Так делают привычную, знакомую, не раз выполнявшуюся работу.
Над кабиной полуторки алела кумачовая растяжка с белыми буквами «Вперед, к победе коммунизма!» не оставляя шанса на другие пути.
На земле, рядом с распахнутой настежь, как для покойника, дверью, прислонившись спиною к каменной стене, сидел священник, без наперстного креста, в черной изорванной рясе. Одна рука его безжизненно повисла, другой, еще действующей, он вытирал с растрепанной седой бороды кровь, густо бежавшую из перебитого прикладом носа. По морщинистым щекам струились слезы, но он их не чувствовал и не замечал.
– Господи, помилуй рабы Твоя… Господи… ибо не ведают, что творят… не ведают… – бормотал он себе под нос, выцветшими голубиными глазами глядя на снующих туда-сюда красноармейцев.
Увидав издали избитого священника, бабы стали пугливо подвывать, горестно закусывая концы платков. Детвора испуганно жалась к их ногам, тараща в непонимании глаза на происходящий беспредел. Несколько мужиков, видя такое дело, хотели броситься к батюшке, но их не пустили в калитку. Идите, мол, на площадь, куда велят, а сюда не лезьте. Не ваше, мол, это дело.
Здоровым, привыкшим к тяжелой работе северянам с пудовыми кулаками разметать чужаков было делом одной минуты, но тут уж бабы заголосили еще громче, боясь потерять своих кормильцев, похватали мужей за рукава и полы одежды, оттаскивая их в сторону. Народная власть с народом особо не церемонилась и легко пускала в расход сотнями. Это уже было известно не понаслышке. Часть села опустела. Лучших и самых крепких хозяев свезли тайно, по ночи незнамо куда, и где они, живы ли или сложили свои головы на дальней стороне, никто из местных не ведал. Поэтому стали люди осторожнее, на рожон уже не лезли, ждали, что будет дальше.
На возвышение из сколоченных ящиков, предусмотрительно привезенное с собой, влез мужчина в кожанке и с кобурой на боку. Лицо у него было бритое, без усов и бороды, и все покрыто конопушками. Рыжие волосы золотом отливали на солнце. Рядом с помостом встал солдат с ружьем на плече, охраняя свое начальство от стоявшего внизу народа.
– Товарищи!! – зычно закричал рыжеволосый. Окинул быстрыми глазами тревожно гомонившую площадь и еще раз воззвал, – Товарищи крестьяне и крестьянки! Сегодня у нас с вами не обычный день! А особенный день! Мы с вами присутствуем при знаменательном событии. Вам предстоит окончательно освободиться от пут старого строя, от гнета царизма и эксплуатации! Освободиться от религии, которая по мудрому заявлению нашего немецкого товарища Карла Маркса, есть опиум для народа!
В толпе прошел настороженный шепоток. Страна захлебывалась лозунгами:
«Долой эксплуатацию эксплуатируемых!»
«Экспроприация экспроприированного!»
