— Ну да, это же черным по белому… Это на вывеске! А тебе с какой стороны?
— Хоть поговорить о чем-нибудь кроме. Вдруг что-нибудь останется?
— Как же, как же… Ущучит когда-нибудь.
— Ему надо, чтобы я добровольно. Растоптать можно только соглашающегося.
— Ага. Медаль дадут за геройство.
— Кто-то должен говорить нет.
— Не выпишет он тебя…
— Знаю.
— Вот зараза… Да ну его к черту, давай теорию. Ты там загнула что-то насчет пола. Насчет мужчин и женщин.
— Неисчерпаемый вопрос. Я пока не разобралась. Пока не могу понять — зачем.
— Что — зачем?
— Зачем так сложно, если можно просто разделиться пополам и сразу увеличиться вдвое. И без всяких проблем.
— Мало тебе одного псих-президента…
— А тогда бы его не было. А ведь точно — если у О.О. отнять сексуальную озабоченность, от него не останется даже штанов. Но — зачем? Зачем нужно было идти по пути усложнения, вырабатывать специальные органы, какими-то силами поддерживать это стремление к сложности в течение миллионов лет — вопреки естественным законам материи, которые толкают к простоте и распаду…
— Ну, ты чего-то… Выродились бы!
— А ты уверена, что — выродились? Ты не очень повторяй, если сама не думала. Амебы что-то не вырождаются, скорее — наоборот. Вопрос для многих возникал, а ответ — поверхностный… Не ерзай. Отвлекаешь.
— Позвоночник чешется. У тебя — нет?
— У меня нет. Если принять во внимание, что душа — беспола…
— Как — беспола? — изумилась Лушка.
— А ты считаешь, что мы будем заниматься этим и потом? — усмехнулась Марья.
— Ну… А чем же, собственно, заниматься?
— Не смеши меня, Гришина. Я и здесь-то не вижу в этом смысла. Чтобы произвести ребенка, не нужно столько чепухи. Что-то тут не так, как кажется. У меня впечатление, что любовь пристегнута к воспроизводству не органично. У нее там временная прописка. Любовь вообще живет на разных квартирах — где найдет место. Как-то за грибами ездила в сторону Шумихи, там поезда мимо тракторного завода и даже через. Мартены, градирни, трубы в облака, трубы над землей, около уже деревья выросли, дым рыжий, дым голубой… И остановка называется — Тракторострой. Едем, от корзин сыроежками пахнет, сверху у всех самые удачные — белые, подосиновики, здоровые, почищенные… Любишь грибы собирать?
— Я? — очнулась Лушка. — Да ну… Комары одни.
И зачесалась сразу со всех сторон. Марья взглянула критически, но промолчала.
— Ну, ладно. Подъезжаем к этому Танкограду. Напротив меня — женщина, маленькая, пенсионная, аккуратная, рюкзачок чистенький, напоказ ничего нет. Смотрит в окно на этот заводской кишечник, вздыхает и улыбается. Потом поворачивается ко мне и говорит: я на этом заводе сорок шесть лет, каждую печечку знаю, каждый дымок… И глаза печально сияют. Так сиять только от любви можно.
— Ага, — сказала Лушка. — У нас в школе у одного папа с мамой собаку усыпили — всепородная какая-то. Провожала, встречала… Мороз, дождь — сидит и ждет… Вот сынок и объявил, что по поводу папы-мамы думает… Повесился.
Марья передернулась, замолчала, отвернулась.
— Эй… — позвала Лушка. — У тебя что — тоже собака?
— Две… Было, — ровно проговорила Марья. — Одна по наследству — пекинес…
— А, выпуклый такой!
— И другая. Да, другая — сама пришла.
— Ты не виновата, ты же не выгоняла… Так чего там с любовью?
— Плохо у нас с любовью. С любовью у нас никак. А после того, как эту самую любовь насильно выдали в замужество, и вовсе. Спихнули в брак — и вроде освободились. Мол, место для этого явления — ^ в семье или около, то есть это категория частная, кому как повезет, у кого получится, у кого нет. А искусство после Тристана и Изольды или там Ромео и Джульетты эту мировую функцию доконало: народ воодушевился и кинулся искать любовь в половом партнере — и посыпались измены и преступления, а сегодня все закономерно заканчивается надсадным совокуплением. Любовь, противоестественно сконцентрированная человеческим вниманием на уровне половых органов, превратилась в пожирающее людей чудовище. С голодухи, по-моему. В страстях мальчиков и девочек космической силе не уместиться. Не туда побежали, не туда.
— Кому мы нужны в этом космосе…
— Мы никогда не были и никогда не будем сами по себе, мы — часть. Часть всегда нужна и всегда зависима не только от себя.
— Если космос, то почему везде глупо?
— Надо довести до абсурда, чтобы человек возмутился.
— Тебе не скучно во всем этом копаться?
— Мне было скучно, когда я не копалась. Унизительно ничего о себе не понимать. И даже не стремиться понять.
— Обходятся, однако.
— У меня сосед без ног обходится. Большая экономия на ботинках, говорит.
Лушка фыркнула. Марья посмотрела в окно. Как всегда, сначала увиделась решетка. Через решетку мир ощущался по-другому.
— Здесь совсем другие условия, — проговорила Марья. — Другие условия — другие законы. В ночную смену не ходим, в очередях не стоим, зато дважды два — может оказаться сколько угодно. Была тут одна, доказывала, что дважды два — пять, потому что при умножении есть тот, кто умножает, без него ни уменьшиться, ни увеличиться ничто не может, а раз так, то дважды два четыре плюс один… Но дважды два пять, которое здесь, не затрагивает дважды два четыре, которое там… За окном… Моя сестра — в запретке, работает на реакторе. На любом празднике первую рюмку пьет за здоровье атома, чтобы изнутри не прорвалось вовне ничего непредусмотренного. Я о том, что возможно существование искусственной среды с другими законами. Своего рода петли. Похоже, что материя и является такой петлей.
— Какая материя? — Лушка остановилась и лениво прислушалась к зуду в спине.
— Вся наша материя. Материальность — ловушка, из которой ничто нематериальное выбраться не может. Рабочий реактор, не имеющий незапланированной утечки. Что-то добываем.
— Ну, блин… Это я от твоих теорий чешусь!
— Стало быть, проникают.
— Свербит, будто огнем занялась…
— Тут и заразу подхватить недолго, — нахмурилась Марья.
— Зараза ерунда! — ответствовала Лушка, стараясь дотянуться на спине до чего-то такого, что явно отсутствовало. — Не захочешь — не заболеешь.
— Не думаю, что все болеющие хотят болеть, — возразила Марья.
— Они не хотят не болеть, — ответила Лушка.
— Сходи-ка в душ!
— Это у меня внутреннее, душем не достать. Но если для твоего удовольствия… — Лушка поднялась. — Только я тебе точно говорю — заразы боятся вредно, сразу пристанет. Это мне бабка твердила, бабка — знала!
