Когда я заговорила на эту тему с Бахрином, он более или менее согласился со своей матерью, добавив только, чтобы я ограничила свои кулинарные опыты пирожными, десертами и блюдами из макарон. Я пожаловалась ему на то, что в присутствии слуг чувствую себя очень неловко и мне стыдно, что Ван Су спит у нас в гостиной на полу на тонком матрасике, но Бахрин выругал меня за излишнее мягкосердечие и объяснил, что она наверняка считает за неслыханную роскошь возможность спать под вентилятором.
Я все-таки решилась на небольшой бунт и купила Ван Су раскладушку, а также предоставила ей два выходных дня в неделю вместо обычной половины воскресенья, принятой во всей королевской семье. Эти «австралийские штучки», как окрестили их тетушки, не добавили мне популярности среди наших соседей-родственников, которые дружно заявили, что опасно давать служанке собственную кровать и так много свободного времени, потому что она обязательно использует его, чтобы сплетничать, и тогда все остальные слуги в королевской семье потребуют таких же условий. Я еще много лет препиралась с нашими родственниками по этому поводу, и меня всегда забавляло, как легко они разделывались с чувствами и потребностями своих слуг при помощи всего одной фразы: «Это же оранг капунг сахайа» – «просто деревенщина».
28
Я старалась держаться спокойно, но от очередного приступа боли у меня перехватило дыхание и вырвался крик. Это продолжалось уже тридцать часов, и от моей решимости демонстрировать стойкость почти ничего не осталось. Последние двадцать часов я просидела, скрестив ноги и выпрямив спину на узком смотровом столе в тускло освещенной родильной палате. Единственным предметом, на котором там останавливался взгляд, были настенные часы с изображением святого города Мекка.
Схватки начались накануне вечером, в День святого Валентина, и сначала я легкомысленно решила, что вполне способна вытерпеть эти неприятные, но короткие приступы боли. Теперь мне было смешно вспоминать, однако тогда я самоуверенно полагала, что сумею родить ребенка, не отрываясь от книги, которую как раз начала читать.
Теперь, двадцать восемь часов и несколько сотен схваток спустя, я готова была признаться любому, кто согласился бы выслушать, что я сильно ошибалась и что мне больше не хочется рожать ребенка.
Зато за все это время, проведенное в одиночестве в родильной палате, у меня появилась отличная возможность перебрать воспоминания и поразмышлять над собственной жизнью, хотя, разумеется, время от времени мысли теряли четкость, путались или совсем пропадали.
Подозрения, что я беременна, окончательно подтвердились в мой девятнадцатый день рождения. Я уже год с нетерпением ждала того момента, когда смогу сообщить Бахрину радостную новость, и на этот раз пошла к врачу со смесью страха и надежды. Известие о том, что внутри меня зреет новая жизнь, повергло меня в состояние восторга и изумления. Бахрин принял ее с самодовольной гордостью и с первого же дня преисполнился несокрушимой уверенностью, что я рожу сына. А я горячо надеялась, что с рождением ребенка у нас с мужем появится наконец общий, объединяющий нас интерес, которого так очевидно не хватало последнее время в наших отношениях. Но главное – я просто хотела этого ребенка, хотела всей душой и всем сердцем. Я мечтала о том, как стану любить его, как окружу его заботой и лаской, которых мне недоставало в моем собственном детстве. Весь смысл и содержание моей жизни изменились в тот момент, когда я узнала о предстоящем событии, и я начала осторожно и загодя готовить Бахрина и его семью к тому, что собираюсь растить своего ребенка в «австралийском стиле».
С первого же дня я твердо заявила, что мне не нужна няня и что я собираюсь сама кормить ребенка грудью – вещь неслыханная в королевской семье. Эта новость им совсем не понравилась, но они предпочли отнестись к ней не как к открытому бунту, а как к простительным капризам беременной женщины.
Несколько месяцев, предшествовавших моей беременности, Бахрин относился ко мне с холодным безразличием, обычно приберегаемым для слуг. Вскоре после нашего берсадинга он устроился архитектором в Государственный департамент общественных работ, намереваясь проработать там около года, набраться знаний и опыта, а потом открыть собственный бизнес. Я в это время проходила свой курс обучения и постепенно постигала все премудрости, необходимые для женщины, которой выпало счастье принадлежать к королевской семье.
Раза два или три в неделю ко мне приходил религиозный наставник семьи, Че Гу Али. Он обучал меня мусульманским молитвам, законам Корана и арабскому языку. Али был лысеющим, круглым коротышкой, чрезвычайно гордящимся плодовитостью своей жены, подарившей ему множество сыновей. Он всегда одевался в белый баджу-мелаю, клетчатый саронг, сандалии без задников и белую, связанную крючком шапочку типа кипы и имел привычку громко хихикать, когда я, ломая язык, пыталась произнести особо трудную арабскую фразу. Из соображений благопристойности Али старался никогда не оставаться со мной наедине: во время наших занятий обязательно присутствовал кто-нибудь из слуг или, на худой конец, все окна и двери гостиной, где мы сидели, оставались широко распахнутыми.
Чуть лучше познакомившись с постулатами мусульманской веры и с Кораном в толковании Али, я поняла, что подобная щепетильность требовалась вовсе не для того, чтобы защитить мое доброе имя, а для того, чтобы защитить от меня самого Али. Согласно учению ислама, сообщил мне он, женщины являются не только более слабым, но и более склонным к пороку полом, что объясняется отсутствием у них твердых моральных устоев и низко развитым интеллектом. На одном из уроков, проходившем в присутствии Мак, он с удовольствием распространялся о том, что всем женщинам от рождения свойственно пристрастие к греху и разврату, с которым и призвано бороться религиозное образование. Аллах, продолжал он, позволил женщинам появиться на свет только для того, чтобы служить высшим существам – мужчинам, и, помня об этом, они должны демонстрировать покорность, бороться со злом в себе и стыдливо прятать свои тела, созданные для греха.
Другими словами, он явно считал женщин безмозглыми, ходячими секс-машинами, готовыми перемолоть любого мужчину, и неизбежным злом, существующим лишь для того, чтобы продолжать род мужа и обеспечивать ему некоторые бытовые удобства. Один лишь взгляд на обнаженное женское колено может лишить мужчину разума, прядь волос – вызвать немедленную эрекцию, запах запрещенных духов – вообще стать причиной гибели исламского общества, и одному Аллаху известно, до чего может довести зрелище обнаженного женского плеча.
Больше всего поражало меня то, что Че Гу Али, сын крестьянина, невежественный во всем, кроме Корана и религиозных арабских текстов, считался в королевской семье ученым мудрецом и арбитром почти по всем вопросам. Он обучался в Каирском Исламском университете, для поступления в который не требовалось ни интеллекта, ни эрудиции, ни умения говорить или спорить. Насколько мне известно, в частности из рассказов Али, в университете они никогда не пытались анализировать исламскую доктрину, задавать вопросы или самостоятельно искать на них ответы. Мерилом успеваемости там служили знание Корана и слепая вера. Сомневаться, задавать вопросы или хотя бы трактовать Коран с точки зрения двадцатого века считалось там кощунством. Для постижения ислама, как понимали его в Малайзии и в особенности в королевской семье, не требовалось пытливого ума. Коран надо было учить наизусть, а не стараться понять.
