— Что же ты любишь во мне? — спрашивала у него его жена.
— Воображать тебя.
Взволнованная этими воспоминаниями, Жюльетта посмотрела в лицо реальности. Она согласилась, что боится не быть любимой и еще больше боится превратиться в результате каких-то действий в тайну, лишенную интереса для того, кто ее сотворил. «Став такой новоявленной тайной, — подумала она, — я потеряла бы всю свою значительность, потеряв того, кто придавал мне эту значительность. Ну что же! Пусть будет так: я останусь здесь спрятанной, если нужно, всю свою жизнь, и в этом случае он будет хотя бы сильно раздосадован».
Она хотела бы, чтобы Ландрекур всегда любил ее, все время ее ненавидя; чтобы он не понимал причин, заставляющих его любить, и чтобы, постоянно влекомый к ней любовью, он постоянно находился бы в напряжении, обнаруживая ее и обретая вновь всегда в неожиданном месте и в неожиданном виде. Он восклицал бы то: «Мне казалось, я уже потерял вас», то: «Вы напугали меня», то: «Это была ты!» Тогда она сказала бы: «Да, это я».
Так ребенок любит удивлять и пугать, гордый своей властью устраивать сюрпризы и успокаивать. Восклицая: «Это был я!», он испытывает ощущение победы. Но и разоблачая себя, он продолжает быть источником волнений, он творит непредвиденное, сомнение, тайну, его считают способным на все, и он держит взрослых в состоянии беспокойства.
Ландрекур, думая о Жюльетте, думал о последствиях сказанной им Рози лжи. Своей ложью он способствовал тому, что Жюльетта полностью раскрылась, причем для него одного, что она оказалась на сцене, закрытой для посторонних глаз, где разыгрывается пьеса, не ограниченная временем, пьеса, в которой они были единственными персонажами. Он подарил ей закрытое пространство вне поля ординарной жизни, где она обустроила свою комнату, подобно тому, как ребенок строит в саду логово своих чаяний, шалаш, где он творит свою жизнь, где он осуществляет свои гордые замыслы, свои идеи о будущем, примеряется к власти, строит крышу, под которой он хочет провести ночь, словно часы сна и мечты должны осветить реальность его замыслов и еще более важную реальность его индивидуальности. Ландрекур, пряча Жюльетту, позволил ей показать себя всю целиком, во всей правде своей натуры, в различных проявлениях своего характера и богатой фантазией своих вдохновений, и все это дразнило его, привлекало, отталкивало и вынуждало признать, что он не может перешагнуть порог некой комнаты, которую огромное расстояние отдаляло от всех тех, куда он когда-либо входил, без того, чтобы не почувствовать ее очарование, без того, чтобы не узнать и не ощутить присутствие неуловимого в совершившемся факте. Жюльетта научила его согласию между руками и вещами, она дала ему почувствовать, как могут защищать вещи, требования которых удовлетворены, она научила его плакать от гнева и смеяться от умиления. Он говорил себе, что эта комната, созданная на скорую руку, является, может быть, единственной в мире, где ночь в своей темной накидке не будет носить траур по ушедшему дню. Но что особенно важно, он чувствовал, что, спрятав Жюльетту и зажав ей рукой рот, когда накануне она вышла к нему навстречу, уже готовая сказать: «Я спрячусь», он связал себя и ее узами тревоги. Испытывая тревогу, он не мог ни любить, ни радоваться, ни свободно дышать; настоящее неотступно преследовало его, сознание, тянущееся к открытиям, ожидающим его в будущем, к Жюльетте, которая одна могла успокоить его или заставить страдать; и теперь, когда он завтракал, сидя напротив Рози и смотря на нее, но не вслушиваясь в слова, ему казалось, что она живет общей жизнью, ничем не отличимой от жизни других красивых женщин, которых он, как ему казалось, забыл ради нее навсегда, тогда как Жюльетта творила свою частную жизнь, свою атмосферу и свой аромат, ничем в его глазах не напоминающие ни отдаленные воспоминания, ни дальнюю родню.
«Интересно, она все еще смеется? — спросил он себя, и ему показалось, что он слышит взрывы ее недавнего смеха в ответ на его сообщение о приезде князя д’Альпена. — И почему она смеялась?»
В тот самый момент, когда он задавал себе этот вопрос, Жюльетта выходила из комнаты г-жи Фасибе. Она только что украла у нее добрую половину рисовой пудры, разделила пополам тюбики с губной помадой, но ее жесты утратили прежнюю легкость, и когда чуть позже, она, нагруженная книгами, поднималась из библиотеки в свою комнату, чтобы выйти оттуда с пустыми руками, в дерзости хождений было уже меньше поддразнивания, чем покорности, и меньше было веселости и свободы в манере, когда она уносила с собой из гостиной всю коллекцию перламутровых ларцов, оправленных позолоченной бронзой и украшенных видами Вены. У нее не было желания ни читать, ни рассматривать эти виды, но было очевидно, что она хотела ослеплять. «Я думаю обо всем, — сказала она себе, — случай надо мной не властен». И, вновь обретя прекрасное расположение духа и уверенность в себе, она уже радовалась мысли о предстоящем одиночестве. Она назвала Ландрекура букой, решила, что, как только он уедет, она примет ванну и поужинает на свежем воздухе, а затем отправилась в огород за фруктами и овощами.
Артюр, отнюдь не удивившись ее приходу, бросился ей навстречу, вытирая руки и отдуваясь с таким видом, словно с ее приходом вдруг исполнились те его надежды, которые он было уже записал раз и навсегда в разряд тщетных. Он сопровождал ее, не отходя ни на шаг, давая ей советы и справляясь о здоровье.
— Вы можете не беспокоиться ни о столе, ни о хозяйстве, моя жена с завтрашнего дня будет к вашим услугам. Вы нуждаетесь в отдыхе, это сразу видно, — сказал он и протянул ей маленькую дыню. — Последняя в этом сезоне, ваш кузен достаточно их поел в этом году.
По этим слова Жюльетта поняла, что ему дали ложную информацию на ее счет. Она воспользовалась этим, чтобы ловко задать ему ряд вопросов, касающихся Ландрекура, притворившись, однако, что в общем она очень хорошо его знает. Она узнала таким образом, что хозяин почти не общается с людьми из округи, что его друзья — исследователи, художники, ученые и разного рода люди почтенного возраста, которые, как часто можно слышать, смеются и поют по вечерам в компании грациозных дам, имеющих склонность к музыке, великолепно играющих на фортепьяно и любящих вкусно поесть.
— Как только начинается весна, их часто можно видеть через открытые окна, со стороны парка. Это прекрасные вечера, и иногда я слушаю, как ваш кузен читает гостям отрывки из своих книг.
— Но ведь он адвокат?
— Одно не мешает другому. Вспомните-ка, ведь его отец тоже писал книги, а при этом он был дипломатом. Разве не так?
— Да, конечно, я совсем забыла, — промолвила она с той неопределенной грустью в голосе, который должен свидетельствовать о том, что наши мысли унеслись к далеким воспоминаниям.
Жюльетта узнала также, что родители Ландрекура погибли во время путешествия, а еще, что его отец взял в жены иностранку, блондинку, нежный вид которой с непривычки даже смущал.
— Ваш кузен был бы на нее очень похож, если бы не был брюнетом, но глаза у него такие же голубые, как у матери, и, видя их, я всегда вспоминаю ее. По словам Артюра, Ландрекуру было от кого унаследовать свои лучшие качества; он говорил еще, что это такой человек, что второго такого не найдешь, и что, если его не знаешь, он может внушать страх.
