Он поднимает бокал и адресует знак приветствия старинной картине, покрытой пятнами сырости. Это написанный маслом портрет сероглазой женщины, похожей на Клер. Андерс замечает взгляд Артура.
– Бабка вашей Дульцинеи. Ариана. Эта женщина была настоящим джентльменом. Но знайте: кожа, которую вы видите на этом портрете – ложь. Сия иллюзия поддерживалась гормонами, которые делали ее лицо гладким, хотя ей было за шестьдесят. Я тебе рассказывал, Клер, что в то время, когда у меня были средства, она, чтобы придать себе больше импозантности, требовала, чтобы я оплачивал услуги одной дамы, которая была младше ее лишь на двенадцать лет и которую нанимали исключительно для того, чтобы она молодила мою жену, появляясь на устраиваемых нами обедах в качестве ее дочери? Неслыханно, не правда ли? Это не помешало ей в один прекрасный день, будучи под хмельком, вылететь из-за руля мотоцикла под откос.
– Андерс.
– Что, мне не надо было так говорить? Ну, твоего друга такими пустяками не запугаешь. Кстати, девочка, ты все еще ездишь на своем великолепном «Триумфе»?
После ужина Андерс ставит на стол лакированную шкатулку. «Ну же, Клер, не смотри на меня так, словно будто это пепел твоей бабки. Доктор, любите ли вы сигары, эти продолговатые дымовые шашки, которые целыми ящиками доставляют с Кубы испанские галеры? Что касается меня, я в настоящее время покаянно отказался от дымопускания и больше не практикую вонючих трав». Артур ограничился тонкой и длинной «Панателлой». Андерс протянул сигарный ящик Клер. «У тебя я даже не спрашиваю, хочешь ли сигару ты. Ты настоящая Кармен».
И Клер выбирает крепкую «Робусту».
* * *
Воскресное утро. Андерс уехал в деревню на рынок На постели поднос с остатками завтрака – кофейная гуща в ее чашке, чайная заварка в его, три ломтика ветчины, красные, как шкурки только что убитых зверей. Косые солнечные лучи рисуют тени на остатках масла. Завтрак приготовил Андерс, прежде чем уехать. Как обычно, она ела только соленое, а он только сладкое. В комнате витают телесные запахи, кисловато-острые ароматы пробуждающейся плоти. Клер, сидящая в постели, протягивает Артуру палочку кедрового благовония и сама зажигает такую же. Артур дует на огонек, никак не желающий погаснуть. «Не надо дуть. Это оскорбление Будды». Она втыкает палочки в грейпфрут. За стеклом трава и деревья побелели от инея. Несколько кустов, окруженных камешками, закутаны в белую материю, вроде марли.
– Эти деревца болеют?
– Нет, им холодно. Это редкие виды, которые Андерс выписал из Японии. Они еще молодые, он их защищает. Он зовет их своими детьми.
Клер говорит, уткнувшись лицом в оконное стекло, которое запотевает от ее дыхания. Он подходит к ней.
– Иногда, – тихо говорит он, – я чувствую, как мои черты изменяются изнутри, пропитываются выражениями, принадлежащими тебе.
– Моя мимика заразительна? – иронизирует она.
– Очень.
На стекле пар его дыхания прибавляется к пару дыхания Клер. Оба отражения расплываются.
– И это плохо?
– Это не хорошо и не плохо. Это пугает.
– Помни: когда мы боимся, мы не скучаем.
Она поворачивается к нему. Их взгляды подстерегают друг друга, задерживаются, притягиваются друг к другу, как магниты, и не разлучаются больше. Из левого глаза Артура вытекает слеза. Уже во второй раз плачет перед ней.
– Я пугаюсь, когда мужчина грустив, – предупреждает она. Но он успокаивает ее – эта слеза от лихорадки.
– От лихорадки?
– Да, Клер, я болею тобой. Ты же знаешь, я не играю.
– Если бы я встретила тебя десять лет назад…
– Ах, значит, я опоздал!
– Нет, нет. Иди сюда. – Она опрокидывается навзничь, плечи ее касаются дерева кровати. – Возьми меня.
После этой битвы плоти они забылись в простынях, пропитавшихся их влажностью. Она просыпается и переворачивается на живот.
– Тебе нравится мой зад?
Она показывает ему две луны молочных ягодиц, покачивает ими перед мягким стеблем его еще не опавшего члена, лиловатого, словно в синяках. Потом она встает.
Твои слезы, твоя сперма, моя смазка – всего этого мало. Подожди здесь.
Он провожает ее глазами – она исчезает в ванной и возвращается со своим ножом в руке. Садится перед ним на пятки. Он хочет подержать ее ножки в руках, обнять ее колени, бедра, но ей хочется другого.
– Дай палец.
Движением, похожим на взмах пера, она рассекает ему подушечку указательного пальца. И движением, похожим на запятую, разрезает свой палец. Она соединяет две их крови. Ранки крошечные, но двух этих красных капель достаточно, чтобы раззадорить ее желание, а оно вновь разжигает желание Артура. Они набрасываются друг на друга с ласками. Их кожа краснеет от объятий. Порезы кровоточат, их тела покрываются багрянцем, полосами засохшей крови, простыни исполосованы хвостами карминовых комет. Они катаются и купаются в море соленых запахов. Задыхаются. Они пролили кровь.
Артур рассматривает свое отражение в зеркале. Он не стер кровь, он сохранил все следы их последних атак Лицо его намазано белой пеной, губы непристойно розовые. Лезвие бритвы обнажает прямоугольники кожи. Он вздрагивает. Клер подстерегала его – она входит и прижимается к нему. Он не сопротивляется. Ее рот прижимается к шее Артура, к порезу, выпивает выступающую красную каплю. Она не останавливается на этом. Он не сопротивляется. «Не должно быть красного между мужчиной и женщиной, этого не надо». Она жадно сосет его кожу. Он не сопротивляется, несмотря на боль. Его губы касаются уха Клер.
– Ты мой вампир, – шепчет он в теплое упругое ушко.
– Твой крем для бритья пахнет миндалем.
– Горьким миндалем.
– Мне нравится твой горький миндаль.
– Чтобы отведать миндаля, надо разбить скорлупу.
– Да. Я разобью ее.
По булыжникам двора цокают копыта. Это Андерс вернулся раньше времени. Клер отшатывается, возвращается в комнату, лихорадочно одевается, обувает правую туфельку на левую ногу, чертыхается, как девочка, которую застали за чем-то запретным. Она сбегает по каменным ступеням, гравий похрустывает под ее подошвами – она спешит помочь деду. Артур подходит к окну, спотыкается о смятую тряпочку, нагибается, подбирает ее. Это кружевные трусики Клер, еще мокрые – он их нюхает. Артур видит на улице Андерса в широкополой старомодной шляпе – он спешился. На спине коня две котомки, удила покрыты пеной. Андерс снял мешки, расстегнул седло, по краям которого виднелся беловатый пот, стащил его с лоснящегося бока, положил на козлы. Порылся в одном из мешков. «Молодец, Анубис, хороший мальчик». Он подставил ладонь под черные губы Анубиса – конь живо слизнул кусочек масла.
В полдень небо нежно-серое. Англо-арабский скакун, привязанный к оливковому дереву, грызет кору крупными желтыми зубами. Андерс накрывает стол во дворе. По дороге к кухне Андерс треплет коня по гриве – тот выгибает шею и взмахивает хвостом. Андерс появляется снова – в руках его позвякивают бокалы и тарелки. Он нарезает хлеб, шутливо читая старинный стишок.
