Великая тишь, туман немного рассеялся, из него выплывали буйные травы и рыжие листья на тропинках. Эхо рожка, приложенного к губам пана Ромуальда, разносилось далеко по лесу. Играя, он раздувал щеки так, что глаза наливались кровью. Когда пробовал играть Томаш, рожок издавал звуки, но ему так и не удалось соединить их в мелодию.
Осенние запахи: откуда они, какие образуют смеси — определить невозможно. Преющие листья и хвоя, влажность белых нитей грибницы в черноте под ослизлыми щепками, с которых сходит кора. Повсюду вокруг них простирались хорошие для охоты места. Полянки, разделенные щетками сосняков, просека по краю высокого бора, от нее наискосок другая, ведущая вглубь, гладкая как большак, заросшая мхом, с тропинкой посередине. Звери не меняют своих привычек. Если зверя спугнуть, он описывает круг, пытаясь избавиться от преследователей, а затем выбегает на одну из троп, которыми пользуется ежедневно. По лаю собак надо определить направление, угадать тропу, которую он выберет, и вовремя там оказаться. Внимание зверя так сосредоточено на собаках позади него, что он не ожидает опасности впереди и выскакивает прямо на человека.
Томаш шел без ружья, участвуя в охоте в качестве начинающего. Ему было велено держаться с Ромуальдом. Он спустил скулящих собак, которые немедленно нырнули в заросли. Заграй выскочил, принюхиваясь, и прошел мимо, вопросительно глядя на них. «Ты, Дионизий, иди на просеку, — сказал Ромуальд. — А ты, Виктор, — на Красный луг. Мы с Томашем здесь». Братья удалились, деревья заслонили их спины с металлическими стволами. «Вот увидишь, Лютня его поднимет», — пообещал Ромуальд.
Где-то стучал дятел, что-то шуршало, царапая кору. Вдруг вдалеке они услышали тонкий собачий голос: «Ай, ай». «Ну, что я говорил! Лютня». Опять тишина. И снова: «Ай, ай». «Выправляет след.[60]Слабый, придется ей поработать». И тут Томаш впервые в жизни услышал звуки гона. «Ах, ах, ах, ах», — звучало теперь ровно; вскоре присоединился и второй голос. «Дунай!» — крикнул Ромуальд, срывая с плеча ружье. Мощный, с редкими интервалами, послышался бас Заграя. Томаш изумился, что из собачьих пастей может вырываться такая музыка, звучащая где-то в глубине леса, — настоящий хор, приглушенный расстоянием. «Подняли зайца. Но он сюда не выйдет. Ну, Томаш, бегом!» И Томаш помчался за Ромуальдом — сначала легко, потом задыхаясь и еле поспевая. С просеки они свернули в заросли орешника, в овраг, затем по дну оврага и — наверх, на гребень холма. «Сюда», — пан Ромуальд указал на низкую елочку, возле которой Томаш должен был встать, а сам с напряженно вытянутой шеей, с готовой к выстрелу двустволкой в руках неподвижно замер посередине. Гребень, в этом месте коричневый от опавшей хвои, полого переходил в котловинку (ее было видно как на ладони); за ней была еще одна палевая полоса между двумя стенами леса. Собачий лай грянул слева от них — стремление, упорство, дикость — и смолк. «Ай, ай», — надрывалась Лютня, снова выправляя след.
Не появится… Есть! Он показался Томашу огромным, почти красным на фоне травы, когда внезапно выскочил из котловинки прямо на них. Томаш разинул рот, и в это мгновение был рад, что не должен стрелять, — возбуждение, когда заяц приближался и рос, было выше его сил. С этим открытым ртом его и застиг выстрел. Зайца подбросило, он завертелся в воздухе — и вот уже судорожно подергивает лапками. Томаш подбежал к нему первым. Ромуальд перекинул ружье через плечо и, улыбаясь, медленно пошел к добыче. Нет, первыми подбежали собаки. Дунай уже терзал зайца и поднял к Томашу пасть, полную шерсти. Ромуальд вынул нож, отрезал пазанки[61]и бросил их собакам, гладя Лютню за хорошую работу. Потом закурил: «Этот Дунай может ползайца съесть, если найдет раненого, а ты вовремя не подоспеешь».
Томаш попытался выяснить, откуда Ромуальд знал, где становиться. Тот рассмеялся. «Надо знать. Если его подняли там, — он указал рукой на заросли орешника в овраге, — а возвращался он туда, — Ромуальд махнул налево, — то ему волей-неволей пришлось выйти сюда. Заяц возвращается туда, где живет».
Он сыграл на рожке, чтобы позвать Дионизия и Виктора. Ромуальд с Томашем присели на пеньки. Сквозь туман пробивалось бледное солнце. Томаш спросил, каких зверей сейчас можно встретить. Козлика.[62]Иногда лисицу, но редко — слишком хитрая.
Когда те, наконец, показались из чащи, раздвигая мокрые еловые лапы, они посовещались и пошли по гребню холма, между сухими террасами, укрепленными камнями и образующими как бы широкие ступени. И там, когда они спокойно шли и беседовали, собаки вдруг залились резким обиженно-жалобным лаем: «Ай, ай!» Братья схватились за ружья. «Гонят на глаз!» — заорал Дионизий, и перед Томашем мелькнул заячий пучок,[63]а за ним длинные силуэты Лютни, Дуная и Заграя. «Пошё-ё-ёл! — сказал Ромуальд. — Теперь торопиться некуда». И рассказал историю об охотниках, которые, пока собаки гнали так далеко, что их было еле слышно, уселись под деревом играть в карты, а заяц через эти их разложенные карты перескочил. Этот рассказ возмутил Томаша как пример кощунственного отношения людей к серьезным делам. Не вполне обоснованные подозрения подсказывали ему, что для некоторых охота значит не больше, чем водка или карты, — этакое развлечение. Ожесточенножалобный лай сменился обычными звуками гона, которые отдалялись. Братья не спеша заняли позиции. Кричали обеспокоенные их присутствием сойки. Томаш напряженно всматривался в линию дорожки перед собой, но тут послышались два выстрела, и эхо разнесло звук среди шума деревьев. «Дионизий», — решил Томаш, потому что Виктор не мог выстрелить два раза из своей одноствольной берданки.
Из-за деревьев на повороте показалась вся сцена, уменьшенная, словно сквозь стеклышко: Дионизий, заяц у его ног, собаки. В ответ на издевки Ромуальда Дионизий признался, что с первого раза промазал и выстрелил снова. Ромуальд приложился к плоской фляжке, обтянутой войлоком. Когда он шутливо протянул ее Томашу, тот отказался и размышлял, подобает ли пить эту жидкость Ромуальду Великолепному.
«Эй, Томаш, а обувка-то у тебя совсем никудышная». Действительно, башмаки, которые он надевал в костел, не годились, чтобы бродить по росе. Он, теперь уже почти посвященный, должен носить сапоги с высокими голенищами, по возможности с ремешками, застегивающимися под коленями, если уж ему не дозволено мечтать о таких сапогах, как у Дионизия, — выше колен. Такой просьбой можно было тронуть только дедушку, ибо бабка и тетка наверняка отнеслись бы к ней враждебно из одинаковых соображений экономии.
XXXVI
Дедушка, не разбиравший библиотеку, пока Томаш не начал рыться в шкафах со старыми книгами, просматривал тома «Истории древней Литвы» Нарбута.[64]По дедушкиному совету Томаш отнес их Юзефу Черному, а от него они попали к ксендзу Монкевичу. Разумеется, каждый из них нашел в книге нечто свое, в зависимости от интересов. Настоятель гневно хмыкал, ерзая на стуле, когда читал о неслыханном изобилии богов и богинь, почитавшихся некогда в стране, и узнавал знакомые, на удивление стойкие суеверия, над искоренением которых трудился. Неизвестно, душеполезно ли такое чтение. К примеру, закрываешь ты книгу, снимаешь очки и приступаешь к другим делам, как вдруг совершенно неожиданно встает перед тобой образ Рагутиса — такого, каким его откопали где-то в лесных песках. Толстый божок пьянства и разврата, вырезанный из дубовой колоды, лукаво усмехается; его ступни в деревянных башмаках огромны — он стоит на них, не нуждаясь в опоре, во всей своей старательно изображенной непристойности, in naturalibus.[65]И не думать о нем решительно невозможно.
