Весной в лесу близ Боркунов Томашу довелось наблюдать довольно редкое зрелище — гадючью свадьбу. Это происходило на середине просеки. Он остановился, не то чтобы заметив что-то впереди — нет, просто ощутив вибрацию, какой-то электрический разряд. Танец молний на земле. Он едва успел различить, что это две змеи, как они уже исчезли.
Впрочем, в то первое лето дружбы с паном Ромуальдом Томаш занимался не только такого рода охотой, но и удостоился чести стрелять под его руководством из двустволки. Сначала в стену сеновала, чтобы привыкнуть к отдаче при выстреле. Затем в живую мишень. Услышав вопль сойки, Ромуальд приложил палец к губам, и они подкрались поближе. Молодая и глупая, вместо того чтобы подавать голос из укрытия, она сидела на выступающей ветке. Выстрел — и Томаш с криком понесся подбирать ее. Хотя, когда он держал ее за ноги, крылья развернулись, а из клювика вытекла капля крови — разочарование, в котором он не хотел себе признаться. Но, если хочешь носить звание исследователя и охотника, нужно быть мужественным и подавлять в себе плаксивость.
Допущенный к серьезным занятиям, Томаш отмерял металлической меркой дробь, когда Ромуальд делал патроны, и паклей, смоченной в масле, чистил стволы ружья, чтоб блестели как зеркало, когда смотришь на свет в эти длинные подзорные трубы. Научился он и снимать шкурки с птиц. Ястребы часто нападали на кур — тогда раздавался крик Барбарки: «Птица! Птица!» (так называли всех летающих хищников), — и одного удалось подстрелить, потому что, когда его отогнали, он не улетел, а наблюдал за двором с верхушки ольхи. На нем Томаш и учился. Шкурку нужно разрезать на груди и брюшке и раздвинуть в стороны, подрезая ножиком все, что соединяет ее с мясом. Сходит она легко, а трудности появляются, лишь когда доходишь до хвоста (надо следить, чтобы не перерезать перья) и ног (когти должны сойти вместе с кожей). После этого шкурка снимается как чулок, остается только выковырять мозг и глаза из черепа. Это тоже трудная операция: одно неловкое движение ножиком — и тонкие веки могут порваться. Затем шкурку натирают пеплом, набивают паклей, и она сохнет. Можно придать ей форму сидящей птицы, но для этого нужна проволока и стеклянные пуговицы вместо глаз.
Хитрости, к которым прибегает человек, охотясь на зверя, Томаш впервые наблюдал, когда приехал на несколько дней в Боркуны помогать собирать грибы. Зори были погожие, небо бледно-голубое, на траве не то холодная роса, не то уже иней. В ельнике прямо возле дома можно было найти столько рыжиков, что хватало на целые корзины. Пан Ромуальд повесил корзину на руку, другой рукой придерживал ремень дробовика, а в карман френча спрятал костяной пищик на веревочке, который, по его словам, мог пригодиться. Пищики делают из совиного крыла, иногда из заячьей кости, но тогда их тон не такой чистый. Этот подражал трели рябчика, потому что иначе его никак не приметишь: при любой опасности он так прижимается к стволу, что не отличишь от коры. По знаку Ромуальда Томаш замер с ножом у ножки гриба, в тишине осыпающейся хвои послышался дрожащий свист. Они потихоньку пробрались в чащу, в полумрак. Пан Ромуальд поднес пищик к губам и осторожно подул, перебирая пальцами дырочки. Тишина. Сердце Томаша стучало так громко, что он боялся, как бы этого не было слышно. Вдруг рябчик ответил; и еще раз, ближе. Хлопанье крыльев, и вот на ветке ели в рыжей темноте Томаш увидел тень, которая крутила во все стороны головой, ища товарища. Рука вскинулась так быстро, что эхо выстрела послышалось одновременно с этим движением, а когда дым рассеялся (Ромуальд пользовался дымным порохом), рябчик неподвижно лежал под деревом, едва отличимый от подстилки из сухой хвои.
Ромуальд заслуживал бы того, чтобы впустить его в Королевство, куда обычным людям вход заказан. Его волновало присутствие зверя, скула у него дергалась, он весь превращался в настороженность, и наверняка ничто другое на свете его в тот момент не интересовало. Другое дело его хозяйка Барбарка — она была из взрослых. Жаль: такая красивая, и выглядит почти по-детски. То, что люди живут, безразлично относясь к самому главному, должно нас огорчать — неизвестно, чем они, собственно, заполняют свою жизнь. Наверное, скучают. Правда, Барбарка тратила много времени на уход за цветником. Она выращивала прекрасные цветы: целые грядки душистой резеды, высокие мальвы и руту, которую она умела сохранять зимой зеленой; идя в костел, она вплетала ее в волосы, как все девушки. Но эти ее сверкающие взгляды, а в них любопытство и как бы оценивание с каким-то скрытым умыслом — это было чужим и взрослым. Томаш простил ей то первое обидное прозвище и с тех пор делал вид, что не обращает на нее особого внимания, но его раздражала ее снисходительность — например, чистку ружья она считала какой-то забавой. Если бы он мог вырвать из ее уст слова восхищения, уважения — но это не удавалось. К добыче, которую он приносил из своих походов за гадюками, она относилась с отвращением, говорила «фу» и кривила уголки губ с подобием усмешки, словно в этом занятии было что-то неприличное.
XXXV
У Ромуальда было четыре собаки, три гончих и легавая. Черный с подпалинами и рыжеватыми бровями Заграй лаял басом. Уже немолодой, ценимый за упорство и неутомимость, он восполнял ими посредственный нюх. Если он терял след, то не метался беспорядочно туда-сюда, а описывал круги по разумному плану. Тенор Дунай, похожий на Заграя, но более поджарый, не пользовался уважением, ибо был фантазером. Порой он заслуживал всяческих похвал, а иной раз никуда не годился; его усердие зависело от настроения, и иногда он только делал вид, что работает, как бы говоря: «Петь я могу, но ищут пускай другие: у меня сегодня мигрень». Безошибочный нюх и рвение — сплошные добродетели — отличали рыжую сучку Лютню из породы костромских гончих. Огонь в ее глазах — совершенно золотых — отливал фиолетовым и голубым, ее прекрасные лапы любовно упирались в грудь пана Ромуальда, когда она пыталась лизнуть ему лицо. Летом эта тройка томилась на цепи, потому что, получив свободу, умела устроить собственную охоту, гоня зверя друг на друга. Осенние паутинки на дорожках предвещали ей освобождение, зато для пойнтера Каро наступала пора размышлений у печи, когда, накрыв морду хвостом, он втягивал собственный запах.
Всю неделю Томаш считал дни до воскресенья, в субботу поехал с теткой в Боркуны, но она вернулась, а он остался на ночь. Он вертелся от возбуждения, сбил простыню, солома кололась. Но в конце концов, пригревшись под тяжестью кожуха, он крепко уснул. В едва сереющей темноте его разбудил стук в окно, к которому прижимались лица Дионизия и Виктора. Они вошли, зевая. Заспанная Барбарка с распущенными волосами, спускавшимися на плечи, принесла лампу с закопченным стеклом, разожгла в плите огонь и стала жарить картофельные блины. На дворе туман, в нем крупные капли, капающие с веток перед крыльцом.
За завтраком братья выпили по рюмочке. Виктор упрашивал: «Багагга, погагы гогено», что означало: «Барбарка, покажи колено», — обычай, приносящий удачу. Но она показала ему фигу. Собаки сходили с ума от радости; их взяли на поводок. Томаш, которому достался Дунай, изо всех сил отклонялся назад, чтобы не бежать — так сильно тот тянул. Они спустились по тропинке к речке и перешли через мостик к государственному лесу. С лесничим Ромуальд был в хороших отношениях, и тот разрешал ему охотиться — так, полуофициально.
