Природа вызывает в созревающем уме Томаша все те же вопросы: что есть предопределение и что есть свобода воли. "Но там, на другом берегу, осталась его утка. Что она делает теперь? Чистит клювом перья, с кряканьем хлопает крыльями и благодарит за радость после миновавшей опасности. Кого благодарит? Постановил ли Бог оставить ее в живых? Если да, значит, это Он подсказал Томашу не стрелять. Но почему в таком случае ему казалось, что все зависит только от его воли?" Убийство и агония белки открывает ему глаза на то, что мир сей построен на страдании: природа есть бесконечная цепь смертей. Это было постоянным предметом манихейских размышлений Милоша, а впрочем, не его одного: подобным мыслям предавались, например, русские обериуты, особенно Заболоцкий. Мир лежит во зле. Однако это не есть конечный вывод "Долины Иссы".
Мир есть также дар человеку, дворец, данный ему для радости и благодарения. Милош часто говорил о метафизической основе "Пана Тадеуша" — лес и травы, домашний быт и утварь, земледелие, ремесла приобретают у Мицкевича измерения первозданного рая. "Долина Иссы" во многом следует знаменитой польской поэме (кстати, тоже написанной в эмиграции, в Париже). К Мицкевичу непосредственно отсылают сцены охоты, играющие в романе существенную роль, даже рассказы Ромуальда о таинственных, недоступных для человека областях леса, где водятся опасные, а все же любопытные существа. Сходны пейзажи, описания деревенской жизни, язык, полный специфических терминов и этим приводивший в отчаяние первую переводчицу романа на французский язык Жанну Херш. Стоит заметать еще одну параллель: и в "Пане Тадеуше", и в "Долине Иссы" мать поручает ребенка, попавшего в опасность, опеке Остробрамской Мадонны (хотя мать Томаша — как это было в реальной жизни с матерью Милоша — не исполнила свой обет).
Хищная острота авторского взгляда, подмеченная многими критиками, с одинаковым успехом передает и конкретный, пластичный образ описываемого мира, и его гераклитовскую изменчивость, и непреходящую гармонию, которая существует как бы на лезвии ножа, но все же существует. Мир в "Долине Иссы" искупается прежде всего памятью — и данной в памяти надеждой. "Никто не живет один: человек беседует с теми, кого уже нет, их жизнь воплощается в нем, он поднимается по ступеням и, идя по их стопам, осматривает закоулки дома истории. Из их надежд и поражений, из знаков, которые после них остались — будь то даже одна высеченная в камне цифра, — рождаются покой и сдержанность в суждениях о себе. Тем, кто умеет их обрести, дано великое счастье. Они никогда и нигде не чувствуют себя бездомными — их поддерживает память обо всех, кто, подобно им, стремился к недостижимой цели". Пожалуй, наиболее точная формула преодоления мирового зла дана в одной из лучших сцен романа — сцене смерти бабки Дильбиновой: "Если бы при этом присутствовал ксендз Монкевич, он мог бы засвидетельствовать поражение Невидимых. Ибо закону, гласящему, что все умершее рассыпается в прах и навеки гибнет, бабка противопоставила единственную надежду — Поправшего закон".
