Мустафа был мрачнее обычного. Он уже несколько недель не мог найти никакой работы, и втайне его задевало, что Амар так долго работает у гончара; теперь он мог больше не прятать глаза, а невозмутимо встречать взгляд брата. Средоточие жизни Мустафы находилось где угодно, только не дома, — скорей всего в одном из кафе в квартале Мулая Абдаллаха, подумал Амар; дома он просто замыкался в себе, огрызался, когда к нему обращались, но не жил по-настоящему.
— Все распухло, — глядя на переносицу Амара, сказала мать: она сидела на полу, раздувая угли в жаровне.
Си Дрисс вздохнул.
— Нос сломан, — спокойно произнес он.
— Ay, ouildi, ouildi! — начала мать и расплакалась.
— Ничего страшного, женщина, — сурово взглянул на нее старик. Но мать казалась безутешной и продолжала всхлипывать. Халима возилась с чайником. Обнеся всех чаем, она передала стакан матери и уговорила ее сделать хотя бы несколько глотков.
— Слушайте! — произнес Си Дрисс, поднимая палец, что-бы все умолкли. Издали донеслось надсадное, прерывистое пение, будто люди задыхались от быстрой ходьбы. — Студенты, — сказал Си Дрисс. Трудно было сказать, издалека ли доносилось пение, но явно не из их квартала. — Наши воины! — с горечью добавил старик.
— Да хранит их Аллах! — всхлипнула мать.
— Все табачные лавки в медине разнесли в пух и прах, — неожиданно вмешался Мустафа.
— Вот и хорошо, — ответил Амар.
— Это тебе так кажется, — проворчал Мустафа, сверкнув на брата глазами.
Си Дрисс намеренно пропустил мимо ушей этот неподобающий в его присутствии разговор и попросил Халиму налить ему еще чаю. Амар встал и прошел к себе наверх. Сев на матрас, он принялся думать о том, какой никчемный и скверный человек вырастет из его брата. Почти наверняка можно было сказать, что дурное настроение Мустафы объясняется исключительно тем, что ему не удалось достать кифа за последние несколько дней. Вероятнее всего, место, где он его брал, тоже больше не существует из-за беспорядков.
Казалось бы, теперь, когда в доме есть запас продовольствия, и, хоть вволю не наешься, голодать не придется даже в самые черные дни, Амар должен был бы расслабиться и успокоиться. Однако, напротив, он никогда еще не чувствовал себя таким нервным и взвинченным. Ему хотелось вырваться в город, быть повсюду одновременно, но дождь еще не совсем прекратился, да и к тому же Амар понимал, что, куда бы ни пошел, улицы везде будут пусты, а звуки будут доноситься из какого-то далекого места, которое не найти.
Амар попробовал было поиграть на дудочке, но она запела слишком громко в утренней тишине, звук был нелепый и угрюмый, так что, в конце концов, он швырнул ее на полку между сломанным будильником и цветной фотографией Бен Барека — футбольного кумира в сине-красной форме. Выйдя на крышу, он попытался различить хоть что-нибудь за ближайшими домами, но все затянула пелена мороси. Однако небо понемногу светлело. Амар вернулся в комнату и лег. Дышать было почти нечем. Сегодня даже соседские петухи, казалось, сговорились хранить молчание. До Аида оставалось всего четыре дня, и трудно было поверить, что на террасах не слышно овец. Такого странного затишья Амар не мог припомнить: прежде блеянье непрестанно доносилось со всех сторон за десять-пятнадцать дней до праздника. Некоторые семьи покупали животных даже за месяц, чтобы хорошенько откормить перед жертвоприношением. Но в этом году — ни звука, вот Амар и позабыл, что близится праздник. Если бы отец был внизу один, Амар мог бы решиться на неожиданный шаг — спуститься и поговорить с ним. Но там был Мустафа, и Амар не мог вмешаться в их разговор, к которому сам не имел отношения. Когда старик умрет, Мустафа, а не Амар, будет покупать овцу и приносить ее в жертву.
Амар задумался над тем, какой будет церемония в Эсмаллахе, ведь вооруженные берберы стоят в двух шагах от холма. Это было самое главное событие года, от которого зависело процветание и благосостояние города. В Эсмаллахе всегда собиралось не меньше сотни тысяч людей, они теснились на кладбище, рядами выстраивались на склоне холма, наблюдая, как кхтиб перерезает глотку овце, присланной султаном, а затем гонцы, действовавшие изумительно согласованно, несут жертвенное животное, пока оно еще дышит, на другую сторону, к Андалузской мечети. Было крайне важно, чтобы овца не издохла, прежде чем ее бросят к ногам гзара, в противном случае это считалось крайне дурным предзнаменованием на весь год. Но если солдаты-берберы заблокируют Баб Фтех, как же гонцам пройти через ворота? Сам Аллах следил за ними, поэтому каждый должен был стараться изо всех сил: если в действиях гонцов случится хоть малейший сбой, когда они будут передавать овцу друг другу, если кто-нибудь из них ненароком упадет, если путь не будет совершенно свободен, то овца может испустить дух еще по дороге, и, даже если последняя группа доберется до внутреннего дворика, неся овцу, как то и полагается, за все четыре ноги, усилия гонцов пропадут зря и городу придется весь следующий год терпеть немилость Аллаха, пока во время нового Аид-эль-Кебира оплошность не будет исправлена.
Одна только мысль о том, что ворота окажутся запруженными всей этой солдатней, была нестерпима, французы явно готовили провокацию. «Они хотят заставить нас прорваться, чтобы берберы могли стрелять», — подумал Амар в неожиданном приступе ярости. Ровно год назад, во время Аид-эль-Кебира, они похитили султана, чтобы наверняка лишить народ радости и благополучия, и на этот раз они сделают все возможное, чтобы мусульмане не снискали благосклонность Аллаха. Мысль эта, едва возникнув у него в голове, показалась такой ужасной, что он не мог держать ее при себе. Вскочив с матраса, он стремглав сбежал по ступенькам.
Семья уже закончила чаепитие, однако все по-прежнему сидели на своих местах, только мать пересела на небольшую циновку рядом с Халимой. Лицо ее покраснело от слез, и выглядела она едва ли старше дочери. Си Дрисс взял ее в жены, когда ей было тринадцать, и до сих пор в ней остались девичья сила и свежесть. Едва войдя в комнату, Амар заметил следы слез на ее щеках и понял, что она плакала из-за него, потому что ей было больно думать, что он стал другим (пусть виной тому была лишь сломанная переносица, изменившая его черты), и ему страшно захотелось прямо тут же обнять ее и расцеловать в щеки и глаза. Он потихоньку присел на циновку, руки безвольно повисли. То, что он собирался сказать, на какой-то краткий миг полностью позабылось. Когда он почувствовал, что все внимание отца, Мустафы и Халимы странным образом сосредоточилось на нем и на матери, он, скинув оцепенение, обратился к недоуменно наблюдающему за ним отцу:
— Что-то должно случиться у Баб Фтеха, верно?
— Кто знает? Раз уж там собрались эти исчадия ада…
— Как же тогда собираются пронести овцу?
Отец посмотрел на него с удивлением.
— Никакой овцы не будет. Разве ты не знал?
Амар дико взглянул на него.
— Но овца должна быть!
— Да, должна, но ее не будет. Это конец ислама. Точь-в-точь как было предначертано. И мусульмане допускают это по собственной воле.
