И тут Лиггетт вспомнил, что не любит Глорию. Он не мог любить обыкновенную воровку. А она была обыкновенной воровкой. Это было видно по ее лицу. В ее лице угадывалось что-то необычное в чертах, в рисунке губ, в глазах, в форме носа — она не обладала обычной внешностью. Эмили — да. Эмили ею обладала. Он мог смотреть на Эмили беспристрастно, нелицеприятно, словно не знал ее, — кажется, это называется «объективно»? Он видел это в ней, видел, как она похожа на десятки других девушек того же происхождения и воспитания. Он видел их в театре, в лучших кабаре и барах, в хороших клубах на Лонг-Айленде — кроме того, видишь таких же девушек, таких же женщин, так же одетых, различающихся только акцентом, в клубах в других городах, на выставках лошадей, на футбольных матчах и танцах, на собраниях молодежной лиги. Эмили, решил он после восемнадцати лет супружеской жизни, представляет собой тип. И он знал, почему она тип, знал, в чем разница во внешности между такими девушками, как Эмили, и такими, как Глория. Глория вела определенный, отталкивающий образ жизни, пила, спала с мужчинами и занималась бог весть чем еще, видела больше «жизни», чем когда-либо увидит Эмили. Тогда как Эмили была воспитана определенным образом, всегда была привычной к деньгам и к правильным способам их тратить. Другими словами, Эмили всю жизнь видела только хорошие вещи, хорошие дома, машины, картины, сады, одежду, людей. Вещи, на которые приятно смотреть, и людей, на которых приятно смотреть, — со здоровым цветом лица и хорошими зубами, людей, которые пили пастеризованное молоко и хорошо питались с младенчества; людей, которые жили в чистых домах, всегда хорошо окрашенных, заботились о своих машинах, своей мебели, своих телах, что формировало их сознание, и они приобретали ту внешность, какой обладали Эмили и девушки — женщины — вроде нее. В то время как Глория — взять хотя бы людей, с которыми он видел ее два вечера назад, в первый вечер, когда оказался в ее обществе. Например, тот человек, который любит поесть. Откуда он? Может быть, из гетто. Лиггетт знал, что есть места в трущобах, где восемьдесят семей пользуются одним наружным туалетом. Мелочь, но представить только, как это должно выглядеть! Представить только, что провел годы, когда формируется личность, подобно тому, как ты жил в армии. Представить только, как это подействует на твое сознание. И конечно же, это действует не только на сознание, это совершенно ясно отражается на твоем лице. В случае с Глорией это не так очевидно. У нее хорошие зубы, хороший цвет лица, здоровое тело, но где-то есть что-то неладное. К примеру, она не училась в самых лучших школах. Возможно, мелочь, но значительная. Ее семья — он ничего не знал об этих людях; знал только, что она живет вместе с матерью и братом матери. Может быть, она внебрачная. Не исключено. В этой стране такое возможно. Может быть, ее мать никогда не состояла в браке. Разумеется, в этой стране такое возможно. Он слышал о таких случаях только среди бедняков, а родные Глории не были бедняками. Но почему такое не могло бы случиться в этой стране? В первый раз, когда он и Эмили остались наедине, они рисковали иметь детей, а в то время люди не знали столько о предохранении от нежелательной беременности, как сейчас. Глория даже старше, чем Рут, возможно, ее мать сделала то же, что Эмили, но ей не повезло. Может быть, отец Глории погиб в железнодорожной катастрофе или по какой-то другой причине, собирался жениться на ее матери, но после первой проведенной вместе ночи, возможно, по пути домой, попал под машину, был убит бандитом, мало ли что. Такое могло случиться. В Нью-Хейвене был парень, очень скрытный по поводу своей семьи. Мать его была актрисой, а об отце он не говорил ни слова. Лиггетт жалел, что не познакомился с ним получше. Он уже не помнил фамилии этого парня, но кое-кто из компании Лиггетта интересовался им. Этот парень рисовал для журнала «Рекорд». Художник. Ну что ж, побочные дети всегда были талантливы. Не побочные в уничижительном смысле, а плоды любви. (Как ужасно быть плодом любви. Лучше быть побочным. «Будь я побочным сыном, лучше бы зваться именно так, чем случайным плодом любви».) Вот и Глория рисует или пишет маслом. Интересуется искусством. Определенно знает много странных людей. Она знала ту компанию мальчишек из Нью-Хейвена, юного Билли и остальных. Но с ними мог познакомиться кто угодно и кто угодно мог познакомиться с Глорией. Черт! Это самое худшее. С Глорией мог познакомиться кто угодно. Лиггетт думал об этом на протяжении всего обеда, смотрел на жену, на двух дочерей и видел в их лицах отражение своих мыслей о должном воспитании в окружении хороших вещей и о том, как это влияет на лица. Видел их и думал о Глории, о том, что с ней мог познакомиться кто угодно и что, возможно, кто-то, с кем она познакомилась где-нибудь в баре, сейчас, в эту минуту, милуется с ней.
— Пожалуй, я не буду ждать десерта, — сказал Лиггетт.
— Клубнику? Не будешь ждать клубники? — спросила Эмили.
— О, замечательно. Клубника, — сказала Рут. — Папа, подожди непременно. Если уйдешь, мне придется съесть твою порцию и у меня от этого появится сыпь.
— Незачем уходить, — сказала Эмили.
— Надо. Я только что вспомнил об одном человеке. В связи с манто.
— Разве нельзя ему позвонить? В детективном агентстве наверняка есть телефон.
— Нет. Этот человек не частный детектив. Он полицейский, и если я ему позвоню, он должен будет написать рапорт. Я свяжусь с ним через друга, Кейси из Таммани-холла.
— И где же? Разве нельзя позвонить этому Кейси и назначить встречу?
— Эмили, неужели я должен все подробно объяснять? Мне кое-что пришло на ум, и я собираюсь сделать это немедленно. Клубники не хочу, или, если она такая уж хорошая, можете положить ее в холодильник до моего возвращения.
— Ну, ладно. Надеюсь, это не кончится очередным кутежом до утра с твоими друзьями из Таммани-холла.
Не будь здесь дочерей, Лиггетт дал бы более резкий ответ, чем: «Мне надо было стать врачом».
Такси подвезло Лиггетта к аптеке неподалеку от Центрального вокзала, и он попытался связаться с Глорией по телефону. Позвонил ей домой, в несколько баров — и сам толком не зная зачем — в два отеля на Таймс-сквер. Женщина, видимо, ее мать, сказала, что Глория ушла на ужин и на вечеринку. Слова и тон были такими чопорными, что Лиггетт хотел рассмеяться в трубку. Он не мог понять (хотя пытался), злится теперь на Глорию за то, что та украла манто Эмили, или потому, что представлял ее обнимающейся с каким-то сопляком из Принстона. Вышел из телефонной будки потным, неловко себя чувствующим, со сбитой на затылок шляпой. Выпил у стойки стакан кока-колы, и, когда ставил его на стойку, раздалось гулкое клуп, звук, который издают при этом стаканы, но этот, должно быть, оказался с браком, потому что разбился и Лиггетт порезал палец, слегка, но это вызвало в аптеке панику. Фармацевт и продавец напитков были чересчур заботливы, это его так разозлило, что он нагрубил им и его решение не пить улетучилось. Он чувствовал себя очень значительным, стоящим гораздо выше их, однако порез пальца, почти безболезненный, но весьма раздражающий, и эти люди с их заботливостью вывели его из себя.
— Вызовите еще «скорую помощь», черт возьми, — сказал он и ушел на поиски выпивки.
