также положат конец другим разнообразным «социальным» болезням. Одна из суфражисток – соратниц Ла Мотт выдвинула еще один веский аргумент в пользу женского избирательного права: «Некоторые наши оппоненты говорят, что поскольку мы не можем воевать, то не должны и голосовать… Но предположим, что наша страна вступила в войну и профессиональные медсестры – женщины – отправились на фронт. Там они будут подвергаться той же опасности, что и мужчины у пушечного ствола. И при этом нам все еще не дают голосовать!»[186]
К 1912 году Ла Мотт начала посвящать еще больше времени вопросам социальных реформ. Она пишет, что в дополнение к работе на полную ставку она трудится после четырех часов дня и по воскресеньям и поздними вечерами», стараясь распространить две суфражистские петиции, а также петицию «об ограничении рабочих часов для женщин до десяти в день», петиции о детском труде, об обязательном образовании и о запрете салунов[187]. Но особенно страстно Ла Мотт предана идее завоевания избирательного права для женщин, и в июне 1912 года встает во главе крупнейшего парада суфражисток, проведенного во время съезда демократов для выбора кандидата в президенты в Балтиморе[188].
Год спустя она уволилась с работы в госпитале и отправилась в Англию, чтобы вступить в ряды воинствующих британских суфражисток под предводительством Эммелин Панкхёрст. Газета The Baltimore Sun сообщает своим читателям: «Вскоре Балтимор лишится, по крайней мере на время, одной из самых выдающихся своих гражданок»[189]. И далее: «Мисс Ла Мотт, бывшая ранее социалисткой, рассказала, что сделала еще один шаг и стала анархисткой»[190]. Через несколько месяцев Ла Мотт докладывала из Лондона, что уже «поучаствовала в четырех столкновениях и одном мятеже (и не всегда в качестве случайного наблюдателя)»[191].
Осенью того же года она переезжает в Париж, где пишет свою первую книгу «Туберкулезная медсестра: Ее функции и навыки». Также она вскоре попадает в общество американцев-экспатриантов, сформировавшееся вокруг авангардной писательницы Гертруды Стайн, которая очень быстро начинает играть важную роль в жизни Ла Мотт, и как подруга, и как авторитетный литератор. Действительно, изменившееся отношение Ла Мотт к «Туберкулезной медсестре» и, позже, весьма новаторский стиль «На отливе войны», похоже, отражают смелое отрицание литературных условностей самой Стайн.
Ла Мотт завершила работу над первой книгой весной 1914 года, но была не вполне довольна ею. Она чувствовала, что текст не выражает ее настоящего авторского голоса. В апреле 1914 года она сетует: «Книга завершена… И теперь, дописав ее, я чувствую ужасную подавленность – она кажется столь несовершенной, пустой, плохо написанной и мало выразительной… Я работала над ней через силу, это был чисто механический, тягостный труд – по обязанности»[192]. Несмотря на это, когда книга наконец вышла в начале 1915 года, она была очень хорошо принята публикой. Как написал один эксперт по полевой медицине, «книга поражает меня и моих коллег своим превосходным – можно даже сказать, виртуозным мастерством»[193].
Закончив «Туберкулезную медсестру», Ла Мотт стала задумываться о новом сочинении. «Я примусь за вещь, которую действительно хочу написать, – говорила она. – За прозу, в которой могу раскрыть себя – в любом случае мне не терпится приступить и ощутить определенную спонтанность подобной прозы»[194]. Но по возвращении в Англию в мае 1914 года она продолжала ощущать подавленность. «Я совсем растеряна, – пишет она в следующем месяце. – Я чувствую невероятную оторванность от всего, свою бесполезность и никчемность одновременно с любопытным ощущением: кончено, кончено, кончено»[195]. Тем летом она решает вернуться в Соединенные Штаты.
Ее корабль покинул Лондон 1 августа, и, пока он был в море, разразилась Первая мировая. Ла Мотт прибыла в Нью-Йорк 10 августа и, как сообщала The Baltimore Sun, была чрезвычайно раздосадована тем, что «так нелепо упустила возможность отправиться на фронт и ухаживать за ранеными». Затем, в октябре, она узнала о вакансии в военном госпитале в Париже под эгидой американцев[196].
Вскоре она вернулась во Францию и в начале ноября приступила к работе в военном госпитале под названием «Американская неотложная помощь в Нейи» в качестве первой американской медсестры-волонтера. Однако позднее она в резких выражениях опишет плохую организацию госпиталя в статье «Американская медсестра в Париже». Она нашла госпиталь переоснащенным, переукомплектованным и недостаточно загруженным, к тому же ее возмущало, что у нее не было возможности применить там свои навыки с полной отдачей[197].
Но несмотря на все недостатки этого заведения, госпиталь позволил Ла Мотт получить первый опыт военной медсестры. В первое же утро она увидела лица мужчин, «искаженные болью и страданием». Она описывает подробно: «Я увидела ужасную рану, развороченную пулями и шрапнелью». У одного из вновь прибывших была «раздроблена нога, она распухла, и уже началась гангрена». У другого была «оторвана кисть руки, и по обрубку шло заражение». А третий, получивший заряд шрапнели в спину, пролежал целый месяц в полевом госпитале с фекальной фистулой, он был крайне истощен и весь «покрыт такой грязью, что словами не описать».
Всего через несколько недель Ла Мотт ушла из госпиталя, решив найти место волонтера там, где сможет сполна применить свои умения. Но это оказалось на удивление непростой задачей. В середине марта 1915 года она в отчаянии жалуется: «Я потратила четыре месяца на то, чтобы постоянно выслушивать отговорки, мол, как нейтральная сторона [американка] я не имею права нигде работать! Однако же существует огромная, пугающая нужда в персонале; на мой профессиональный взгляд и чутье, происходящее чудовищно»[198].
Многомесячные поиски подходящего места в Париже хотя и сильно расстраивали Ла Мотт, но дали ей время поразмыслить о войне и о том, в каком ключе ее преподносят читающей публике. Очень скоро она осознала, что французское правительство держит обывателей на «диете» дистиллированной информации и что узнать правду из «цензурированной парижской прессы при подавлении свободы слова и общих законов военного времени» крайне затруднительно. Аналогичным образом, подозревала она, и Германия практикует цензуру, распространяя собственную пропаганду[199]. По ее ироничному замечанию, «одни и те же действия подавались как проявление крайнего зла или, напротив, крайнего благородства, смотря кем они совершались!»[200] И все же Ла Мотт горела страстным желанием работать военной медсестрой и применить свои «ценные умения там, где в них была наибольшая необходимость»[201].
На протяжении того времени, что Ла Мотт провела в Париже, в ее личной жизни тоже произошло нечто значительное. У нее начались длительные романтические отношения с Эмили Крейн Чедборн,
