Близнецы часто смеялись и со смехом же обменивались влажными, звонкими поцелуями. Лежа в кровати, они гладили руками, похожими на потных нескладных зверушек, кожу на животе. Оба никогда не болели и не плакали, даже когда у них резались зубы. Но если адельфов пытались разлучить, они приходили в ужасную ярость, чрезмерную для их возраста и причины гнева. Они поднимали такой же вой, с каким бушевала гроза, когда они зародились в пурпурном мраке утробы. Столкнувшись с этим титаническим негодованием, Маргарита де Сент-Эффруа решила ни к чему их больше не принуждать.
До адельфов доходили только слухи, редкие и тщательно просеянные. Кардинал Флери правит единолично. Усилена гвардия для защиты горожан от убийц, бродивших по улицам с наступлением темноты. Королева беременна. Янсенисты интригуют против короля, а на могиле святого творятся невиданные чудеса.
Падкая до чудес Ренод подчас забывала о диве, с которым жила бок о бок. Сами же близнецы, не ведая о том, что можно быть иными, не знали, что служат образчиком столь великолепного уродства. Однажды Ренод, вместо того чтобы отвезти барчуков на ярмарку в Сент-Овид, где меж кондитерскими лавками и лотками с лентами показывали различные диковины, повела их в Сен-Медар. За старинным оссуарием, в ризнице, вымощенной песчаником, висели полотна с мученичеством святых. Девственницы, с которых живьем сдирают кожу; мужчины, жарящиеся на решетках; сосцы, зажатые калеными щипцами и брызжущие кровью, смешанной с молоком; плоть, пронзенная гвоздями; мышцы, оголенные палачом. В этом месте, где было холодно, как в мясной лавке или склепе, разворачивались самые волнующие сцены.
На плиточном полу валялись вперемешку бедные писцы в париках из козьей шерсти, галантные дамы в фальшивых жемчугах, скатывающихся наземь, мещанки в задранных крестьянских юбках, обнажавших лунообразные животы, торговки сельдями — с ляжками, покрытыми коркой грязи, и франты в расходящихся коротких бархатных штанах. Кое-кто набивал рот землей и жевал ее, другие глотали раскаленные угли, а блестящие от пота полуголые олухи осыпали градом ударов бока, задницы и лица, исполосованные синеватыми кровоподтеками. Глухой стук дубин смешивался с воплями, стонами, чтением священных текстов, голосами ясновидящих проповедников. Отвратительный запах — вековечный смрад паломничеств, вонь мистических порывов и мускусный дух всех истерий. Ренод смотрела, выпучив зенки, и дышала, раздув ноздри.
— Пошли отсюда, любимый, все это так гнусно, — сказал один адельф другому.
Оба парили высоко над безднами, и хотя порой Клод и Ипполит склонялись к сочувствию, они не ведали о душевных и умственных движениях, чуждых им самим, довольствуясь лишь собой, словно божества или камни. Сладостная мука сострадания была им незнакома, и если даже им случалось ощутить отвращение, как в Сен-Медаре, они никогда не возмущались, а просто отворачивались. Так были устроены адельфы, в своем великолепном безразличии похожие на мраморные скульптуры, зарытые в ил. Важнее всего было их безмерное счастье, замкнутое на себе, — круглая планета, где нет места для чего-либо еще.
Их старательно оберегали от любых контактов с другими детьми, которые, предаваясь своим любимым играм, могли проведать о секрете близнецов. Сами же они, не сознавая собственного богатства, в своем простодушии даже не пытались его раскрыть. Случайно встречаясь с детьми рассеянным взором, адельфы вовсе не желали знакомиться. Именно так смотрели они на ровесницу-соседку — Мадлен Тейяк, что играла одна в их общем саду.
Однажды в сильную жару, когда адмиралы, бархатные монашки и бражницы трещали на свечах, все обмахивались сложенными газетами, а в канавах закисала вода, Мадлен Тейяк умерла. В церкви, куда в тот день пришлось пойти ради приличия, Клод и Ипполит увидели Мадлен в гробу — с впавшими глазами, оскаленными в улыбке зубами и вялыми, безжизненными волосами под венком из роз. Они с трудом узнали ее. На вопрос, почему Мадлен Тейяк стала такой, Ренод ответила, что она умерла и вознеслась на небо. Но, подняв глаза, адельфы увидели только большую стаю ворон да плывущие облака.
В тот же день они пришли пожелать матери спокойной ночи: она, как обычно, читала, а по спинке кресла расхаживал попугай. Не обнаружив Мадлен в облаках, они спросили, где она и что такое смерть.
— Смерть, дорогие дети, это состояние, которое наступает, когда нас покидает дыхание, повелевающее нашими мыслями, чувствами, радостями и горестями, — словом, то, что зовется душой. Знайте, что все живое когда-нибудь умрет.
— И мы тоже? — спросил Ипполит или, возможно, Клод.
— И мы тоже.
— Надолго? — поинтересовался Клод или, возможно, Ипполит.
— Навсегда.
— И куда же отправляется душа, о которой ты говорила, мама?
— Никуда, ведь это лишь дыхание, похожее на дуновение ветерка. Именно так называли ее греки — псюхе, а латиняне именовали anima, что тоже означает «ветер».
— И куда дует ветер, мама? Куда же он дует?
Преждевременно опечаленный голос ребенка задел Маргариту, словно бархат, но бархат, уже пропитанный соком крапивы.
— Он дует в никуда. Никуда — это ничто, небытие, отсутствие всех вещей и сознания. Там нас больше нет.
— Нет, нет, — сказал Клод или, возможно, Ипполит, — нет, мама, ведь когда я дую в глаз любимому, там загорается бирюзовая искра.
— Да, — ответила Маргарита, — кислород пробуждает огонь в бирюзе, а следовательно, и в плоти, похожей на нее. Наверное, наука когда-нибудь это объяснит.
Тогда адельфы рассмеялись, и один подул другому в левый глаз.
— А теперь спокойной ночи, дети. И скажите Ренод, чтобы она уложила вас спать.
— И все-таки, — продолжал один из двух, — когда Мадлен Тейяк покинет свой гроб?
— Никогда, потому что ее зароют в землю и она там сгниет. И довольно об этом, — резко сказала графиня, пожалев, что наговорила лишнего, ведь она была из числа тех (их было уже довольно много), кто втайне отказался от веры в Бога и бессмертие души. Она немного успокоила себя тем, что близнецы разговаривают только с Ренод и Рено — простаками, которые ничего не разболтают. Графиня задумчиво вернулась к чтению седьмой книги «Естественной истории» Плиния Младшего, но не нашла там каких-либо указаний. «Androgynes vocatos, et in prodigiis habitos, nunc vero in deliciis».[40]Она задумалась, верил ли Плиний в свои божества и, как бывало нередко, поискала ответа в Природе. Графиня попыталась проанализировать идею небытия, которое путала с бесконечностью, превосходящей любые солнечные системы и даже галактики. Тщетно, словно муха, бьющаяся о стекло, силилась она постичь непостижимое, эту потусторонность потусторонности, пустоту пустоты — ничто. Задавалась вопросом, как в этом ничто растворяется жизненное начало, сознание, которое перед детьми она назвала «душой». Быть может, сознание и жизненное начало — разные вещи?
