перед снами бессильны даже выпускники специальных разведшкол… Человека можно научить спать очень чутко, можно отучить разговаривать во сне, храпеть, но нельзя запретить видеть сны…
Кремер на секунду очнулся, увидел перед глазами серо-белый песок с осколками ракушек, попытался приподнять разбитую голову, наполненную болью и тяжелым шумом океанского прибоя, но вновь провалился не то в сон, не то в призрачно-бредовое забытье.
…Из мрака всплыло давнее, уже почти забытое видение московского кабинета… стол, покрытый зеленым бильярдным сукном… а это… как же его… Петр Сергеевич, точно! Хотя он, наверное, такой же «Петр Сергеевич», как я – «Лев Давидович Троцкий». Что он там толковал-то мне тогда…
– Кстати, о близких… – Петр Сергеевич переложил на столе какие-то бумажки и, не глядя на Валентина, продолжил небрежным тоном: – Ты что-то о девушке тогда говорил… Что у тебя сейчас с ней?
– Да ничего, – недоуменно пожал плечами Седых, – вы же сами сказали: теперь никаких контактов! Ни с кем…
– Ну да, запамятовал, брат, извини, – подполковник с улыбкой посмотрел на курсанта, несколько секунд помолчал, размышляя о чем-то своем, и вдруг неожиданно предложил: – Тут вот какое дело… Сам понимаешь, уезжаешь не на один день… Думаю, на годы. Я, между прочим, сам молодым был… Когда-то. Если у вас всерьез все, то, может, проститься хочешь?
– А можно? – Седых недоверчиво взглянул на куратора, но в глазах явно шевельнулась несмелая надежда. – А как же…
– Можно. Устроим… Только одно условие: о делах ни слова, ни полунамека! Ну, можешь сказать ей что-нибудь вроде «в военное училище, мол, еду поступать». Подальше куда – во Владивосток, например… Ну что, боец, «прощание славянки» устраиваем?
– Да… Спасибо вам, Петр Сергеевич!
– Да ладно… – подполковник неловко отмахнулся. – Ты главное помни: о Германии ни звука! А встречу… где же… ну, ладно, найду я вам гнездышко. Сам тебя и отвезу, а ты ей позвонишь… Зовут-то красавицу как?
– Полинка…
– Полина, значит… Хорошее имя. Ну, брат, гладь штаны, ботинки чисти и жди.
…В открытой дверце высокой кафельной печки догорали поленья, оранжево-голубые огоньки пробегали по дышавшей сухим жаром груде рдеющих углей, тщетно пытаясь разогнать неверными бликами темноту, заливавшую небольшую узкую комнату с одним высоким окном. Валька с Полинкой сидели на маленькой скамеечке перед открытой дверцей, смотрели на завораживающую игру слабевшего огня и молчали. Валентин оперся локтями о колени, сцепил ладони в замок и, чувствуя теплое прикосновение Полинкиного плеча, искал и никак не мог найти нужные слова, чтобы сказать этой милой темноглазой девчушке с копной пышных рыжих волос, что нет для него на свете человека дороже ее. «Милая, славная, единственная… Черт, а что вообще говорят в таких случаях?! А ведь я… А ведь я, может статься, и не увижу ее больше никогда! Господи, какое слово-то страшное: «никогда…». Полюшка моя, я не хочу! Я никуда и ничего не хочу!! Ну почему все так погано, а?!»
– А ты будешь писать мне?
– Буду, конечно… Будешь получать письма с таким треугольничком… «Полевая почта номер такой-то». Для солдат и курсантов бесплатно, между прочим…
– Валь… поцелуй меня… Ты уезжаешь, а мы еще ни разу…
В подобной же комнатке соседнего дома у радиостанции притих радист, чуткими пальцами регулируя визир настройки несложной «прослушки». Голоса, усиленные маленьким динамиком, были слышны вполне отчетливо: «…а мы еще ни разу…»
– Товарищ подполковник, так они еще и не целовались даже?! Во дают…
– Дурак ты, Рябушкин, – любовь у них, понимаешь? Первая, чистая и светлая… Вот ты свою первую чистую любовь помнишь?
– Это вы про чего, товарищ…
– Понятно… «Ни про чего», ты, Рябушкин, эфир слушай, давай… – Подполковник закурил папиросу из черно-голубой пачки «Казбека» и задумчиво произнес: – А ведь хреново сейчас пацану, плакать, орать и материться охота, а молчит… Мужик! Молодец, далеко пойдет… Не ошибся я в нем… «Вообще-то, когда-нибудь он поймет, что если хочется встать на колени перед любимой женщиной и закричать: «Я не могу без тебя!», то надо наплевать на все – на гордость свою мужскую, дурацкую, на боязнь показаться смешным… – и кричать… Иначе может статься, что больше возможности такой уже не будет и ты потом никогда себе этого не простишь… Никогда. Какая все-таки обреченность нехорошая в этом словце! Да, ребята, все нужно делать вовремя…»
…Подполковник поставил перед Валентином подстаканник с крепко заваренным чаем в стакане и гостеприимно повел ладонью:
– Вот, сахар клади… сухарики бери… А теперь послушай меня, парень. Твое прощальное свидание мы «слушали» через аппаратуру… Стоп! Ты сейчас молчи, дыши носом и считай про себя до двадцати – молча!.. Вот так, молодец… Я хочу, чтобы ты понял, что это была не просто моя прихоть – я пока еще не старый придурок, пускающий слюни у замочной скважины чужой спальни! – это была проверка, и ты ее выдержал… Пойми, Валя, мы должны быть уверены в тебе на все сто, нет – двести процентов! Ляпнул бы ты ей про «особое задание», она – задушевной подружке в плечико поплакалась… А мир страшно узок! И эти твои два-три слова неисповедимыми путями могут через год-два-пять погубить тебя, понимаешь?! Вот и отлично, молодец… И сразу скажу: проверочка эта была еще не последняя…
Да, так оно и было – слушали они нас! Ну что ж, по-своему Сергеич прав. Он тогда не соврал – были еще «проверочки», были… Умеют ребята, что тут скажешь… Как мы с ним тогда в тюрьму-то ездили ночью… в расстрельную камеру…
Сначала были ночные улицы и тесный темный салон «эмки», потом какой-то мрачный бетонный подвал, узкая длинная комната и яркая лампочка на длинном шнуре, прикрытая жестяным абажуром… Свет, тени, вкрадчиво-жесткий голос седого, пистолет и глаза того… «Он приговорен к высшей мере… Налетчик и грязный убийца! Знаешь, сколько на нем крови?… В глаза ему смотри!! Давай…» Выстрел, ударивший по перепонкам, кислая пороховая вонь… «А ты что думал, мальчик? Мы тебя не на прогулку в парк культуры и отдыха посылаем – ты должен быть ко всему готов! И если для дела понадобится, ты в лучшего друга будешь стрелять, понял?! Я хочу, чтобы ты
