Книга В Питере НЕжить - Лия Арден

Каким-то чудом у меня получается.

Стиснув в клюве листы, срываюсь в полёт. Чувствую себя вороной из басни: хочется орать, но нельзя… Тролли, похоже, что-то уже подозревают – начинают копошиться, переползать с места на место. У них бугристые жабьи шкуры, выпученные глаза и рты, полные острых зубов в три ряда; чресла обёрнуты чем-то вроде лоскута плотного тумана или сумерек, хотя смысла в набедренной повязке никакого, тролли в принципе не размножаются, и прятать им нечего.

Но всякая зыбь подражает живому человеку.

Под одной опорой – три тролля. Ещё восемь – под соседней, лепятся друг к другу, словно подгнившие ягоды в грозди винограда… Догадываюсь, откуда их столько разом взялось: какой-нибудь неинициированный колдун проводил нелегальную экскурсию и до одури запугал туристов. Настолько, что им под каждым пролётом начали мерещиться зловещие твари. Взрослые в таких случаях редко пугаются по-настоящему, но вот дети…

Детские ночные экскурсии – зло.

…первого тролля накрываю с налёта, двух других задеваю, пролетев насквозь. Зачарованная бумага с печатями – штука умная, она сама тянется к вредителям, нужно лишь слегка направлять её собственной волей. С концентрацией у меня всё хорошо – как-никак стаж, привычка. Иногда, конечно, промахиваюсь…

Но не на сей раз.

Максимальную скорость чайки развивают, когда охотятся.

Охотиться я люблю.

Меня накрывает кровожадным азартом. Следующий заход – и ещё четверо запечатаны, остаётся столько же… и только три листа бумаги. И можно было бы отступить; или даже подняться наверх, превратиться в человека, дозвониться в офис и запросить помощь, но…

«Главное – воля, – думаю напряжённо. – И ведь я хотела подвига. Вот он, подвиг!»

Это меня приободряет.

Перед последним заходом я разгоняюсь посильнее. Тролли уже сообразили, что на них охотятся, но, к счастью, они ищут человека, колдуна, а не чайку; драгоценные секунды тратятся на ссоры, на замешательство, на гневные вопли – а я уже рядом, заложила петлю и снижаюсь.

«Одним махом семерых побивахом, – твержу, как заклинание, дурацкое присловье из сказки. – Одним махом… ну, ладно, не семерых, но четверых-то хотя бы»

До последнего не верю, что получится. Поднимаюсь на мост, переваливаюсь через перила уже в человечьем облике, крепко прижимая к груди заветные листы… Печати дрожат и переливаются призрачным огнём – значит, все листы заполнены.

Замираю и вглядываюсь в изображения.

– Есть! – подскакиваю с воплем и тут же настороженно оборачиваюсь: не видел ли кто?

Но, кажется, мой одинокий писк радости утонул в верещании клаксонов.

На последнем листочке – два силуэта; значит, два тролля. Большая удача и, что уж прибедняться, признак большого мастерства. Реально подвиг! Ну, теперь мне просто обязаны дать повышение, иначе, ну… несправедливо.

А мы творим добро и справедливость, правда ведь?

После акробатических трюков с печатями сил превращаться в чайку нет. Лезть в трамвай тоже не хочется, да и голова гудит. Я решаю прогуляться до работы пешком и вспоминаю о звонке Валерии только спустя полтора часа, когда уже стою перед дверями.

Во рту мгновенно пересыхает.

«Это же не очень плохо, нет?»

В офис захожу уже под конец совещания, когда директор хорошо поставленным голосом произносит явно отрепетированную фразу: «Таким образом, милые мои, всё должно пройти как по нотам – трам-пам-пам!»

На меня сразу обращается множество взглядов; зрение ещё отчасти чаячье, поэтому от всеобщего внимания почти больно.

– Э-э. – Вся моя уверенность куда-то девается, и я начинаю мямлить. – На моём маршруте было чисто, но под Дворцовым мостом, э-э, скопление…

Все как-то резко увлекаются своими делами. Старший инспектор Тимофей багровеет – похоже, Дворцовым в последние недели должен был заниматься именно он. Директор сознаёт, что, вероятно, совещание окончено, тяжело вздыхает и указывает на дверь кабинета:

– Очень хорошо, Ларочка. Проходите, сейчас обсудим.

И по его тону я чувствую, что повышения не видать.

Так оно и выходит.

Нет, конечно, Хан Ханыч выслушивает всю историю. Даже не выдаёт коронную фразу: «А что же вы старших не дождались, милая?» – но по лицу всё и так видно. Он долго разглядывает лист, в котором запечатано два тролля, а потом говорит прочувствованно, как ребёнку:

– Вы большая умница, Ларочка, большой талант. С Тимофеем мы ситуацию обсудим; отчёт пускай тоже он пишет, к чему вам эта бумажная волокита. А вы возьмите завтра выходной: отоспитесь, погуляйте.

Вот и всё.

Севшим голосом тихо спрашиваю:

– Может, запросить повышение? Всё-таки двадцать лет в стажёрах, я, э-э…

Лицо у Хан Ханыча неуловимо меняется. Часы на стене начинают цокать раздражённо, и книги служебной библиотеки в шкафах за стеклом мелко трепещут, точно предвкушают развлечение.

– Так ведь ставки нет, Ларочка, – очень ласково говорит директор. – Марья Коще… то есть Константиновна на пенсию пока не собирается. Куда мы вас переведём? Даже стол ставить некуда.

Наверное, с более твёрдым характером можно было бы возразить. Ну, стукнуть кулаком, рявкнуть, пригрозить, что напишу кляузу в центр. Почему бы, в конце концов, не заменить ставку стажёра на ставку инспектора? А работать я и на подоконнике могу, так даже удобнее!

…но я ничего такого, конечно, не делаю.

– Конечно, – тихо, придушенно отвечаю я – и выхожу.

Спина у меня очень прямая; серый шерстяной свитер кажется страшно колючим.

Обидно до слёз.

Ночью мне снятся кошмары про самоопределение. Всюду тролли и зыбь, макабрический хоровод, гогот, писк и визг… Зажимаю уши, зажмуриваюсь – и всё исчезает. Мимо в кигуруми летучей мыши проплывает Лена из книжного.

«Кто ты?! – кричу я ей. – Книгопродавец, книготорговец, книготорговка?!»

«Книготоргоблин!» – отвечает она и хохочет в голос.

Мне хочется спросить, кто же тогда я, но всё понятно и так.

Неудачница.

Просыпаюсь уже после полудня, в поту. Простыни сбиты в ком; одеяло валяется в ногах.

Холодно.

За окном серо, сумрачно. Откуда-то пахнет табаком, хотя соседи вроде не курят. Пол как будто ледяной – отопление ещё не дали; который год обещаю себе купить обогреватель и набросать на старый, скрипучий паркет ковры в два слоя, но летом забываю, а осенью всякий раз думаю, что вот-вот включат батареи. И отчего б не потерпеть?

И так всю жизнь.

В холодильнике из съедобного – кусок сыра (с прошлой недели), одно яйцо (неизвестного происхождения) и горбушка, вернее, уже сухарик. Молока нет; кофе тоже закончился. Печаль печалью, а завтрак никто не отменял, так что, похоже, мрачное затворничество откладывается на неопределённый срок: пафосно грустить дома хорошо, когда там есть что положить в тарелку и налить в бокал.

«Если так, – загадываю про себя, – то сегодня буду гулять по городу как турист, а не как инспектор».

Что ж, воплотить это в жизнь оказывается чуть сложнее, чем загадать.

С первым пунктом, найти понтовую хипстерскую кофейню, я справляюсь быстро. А вот со вторым – позавтракать в своё удовольствие – не задаётся. Крепнет ощущение, что я тут не на своём месте. Как чайка среди мрачно-интеллектуальных воронов: обычная женщина в растянутом свитере и голубых джинсах-скинни, когда вокруг однотонные худи, оверсайз, очки с умно блестящими стёклышками и пальцы, которые быстро порхают над клавиатурами планшетов. Все, как сговорившись, пьют американо, фильтр, аэропресс; я же беру карамельный раф с чувством вины, потом наугад тыкаю в меню. Выпадает странное слово «шакшука» и чизкейк.

Шакшука, кстати, оказывается яичницей с помидорами.

После завтрака отправляюсь гулять. Подсознательно сторонюсь мостов; почти жду, что на хвост сядет какая-нибудь мерзкая зыбь, но, видимо, даже нечисть чует что-то не то и избегает меня.

«Может, вообще уволиться? – размышляю, сладострастно изводя себя негативными сценариями. – Уволиться, да… Сначала буду долго проедать бабушкину библиотеку, а потом… потом пойду в коучи!»

Эта идея мне почти нравится.

А что? Склепаю видеокурс, открою набор на семинар, буду чистить ауры целительными чаячьими воплями. Вы когда-нибудь слышали, как кричит чайка? Звук запредельного ужаса, истерика, выкрученная на максимум. Просто физически невозможно слушать чайку и концентрироваться на своих проблемах: единственное, о чём получается думать – это беруши. Одна минута – и наступает просветление. Две – и живьём возносишься на небеса.

Когда я в шутку воображаю себе логотип моих будущих курсов по очистке ауры, за рукав меня хватают. Приличная с виду женщина лет тридцати, черноглазая и смугловатая, в немаркой осенней куртке, брюках и кроссовках – от цыганского в ней только повадки. И кодовая фраза:

– Девочка, девочка, дай я тебе погадаю!

Мне становится смешно. Ага, девочка – старше тебя.

– Нет, спасибо, – говорю вежливо.

– Получишь то, о чём просишь, но не то, чего хочешь! – выпаливает цыганка. Не то предсказывает, не то угрожает, по интонациям и не поймёшь. – Дай погадаю! Девочка!

Разворачиваюсь и ухожу; она продолжает кричать что-то вслед о венце безбрачия, завороте на работу – антинаучная чушь, противоречащая последним открытиям в области