ней в кратком резюме феминизма (каким был мой текст, напечатанный в 1973 году в Partisan Review, где я цитирую Вулф). И она же — жалкая полуправда, если твоя тема — как у моего эссе в NYR — фашизм и эстетика фашизма.
В отношении исторических явлений феминистский пыл склонен приходить к заключениям слишком обобщенным, какая бы доля истины в них ни присутствовала. Как все важнейшие моральные истины, феминизм несколько однобок. В этом его сила и, как показывает язык письма Рич, в этом — его ограниченность. Фашизм необходимо рассматривать и в контексте других, менее извечных, проблем. Я попыталась осторожно разграничить их, и если мое эссе и обладает какой-то ценностью, то она — в этих разграничениях.
Рич хочет убедить меня, что я торгуюсь, не желая пасть в грязь лицом с моральной точки зрения. «Что это, если не маскулинные, сексуализированные, патриархальные ценности?» — спрашивает она. Проблема с аргументами, начинающимися с «что-это-если-не», — в том, что они ведут не только к недооцениванию сложности истории, но и к негодованию по поводу любых попыток осознать эту сложность. Таким образом тема моего исследования оказалась низведена до «культа» и «моды». Удерживая предмет дискуссии словесными щипцами на расстоянии вытянутой руки, Рич говорит о «феномене под названием фашизм», как будто имея какие-то сомнения в реальности его существования. И кажется, так и есть: ведь, по ее словам, весь этот эпифеноменальный мусор не имеет смысла при взгляде «через призму» реальной проблемы — «патриархальной истории».
Допустим, действительно, что «нацистской Германии был свойственен патриархат в его чистейшей, элементарной форме». Как мы тогда оценим кайзеровскую Германию? Рим при Цезаре? Конфуцианский Китай? Фашистскую Италию? Викторианскую Англию? Индию при мисс Ганди? Мачистскую Латинскую Америку? Арабское шейхство от Мухаммада до Каддафи и Фейсала? Большая часть истории — это, увы, «патриархальная история». Необходимо видеть различия, и невозможно в каждом объяснении рассуждать только с точки зрения феминизма. Буквально все отвратительные явления в истории человечества можно использовать как еще один повод для феминистской скорби (разрушения, учиненные патриархатом, и так далее), точно как историей любой жизни подкреплять рассуждения о человеческой смертности и пустоте людских желаний. Но если наша задача — найти хоть в чем-то смысл, нельзя так делать всё время.
Именно это требование постоянного присутствия феминистской риторики, когда каждое рассуждение триумфально приходит к воинственному заключению, не дало некоторым феминисткам по достоинству оценить один из самых выдающихся вкладов в феминистское видение истории — книгу Соблазнение и предательство Элизабет Хардвик. Конкретной претензией к многогранному труду Хардвик стало то, что она якобы откровенно защищает «элитистские» ценности (такие как талант и гений), несовместимые с эгалитарной этикой феминизма. Я слышу отголоски этой ханжеской позиции, когда Рич говорит, что феминистское движение «категорически не приемлет иерархию и авторитаризм».
Эта фраза, будь она примером «феминистских ценностей» или просто пережитком инфантильных левых взглядов 1960-х, для меня звучит как чистая демагогия. Как бы я ни была настроена против власти, построенной на привилегиях определенного пола (или расы), я не могу представить себе человеческую жизнь или общество совершенно без власти и иерархии в каком-либо виде. Я не против того, чтобы у старших была какая-то власть над младшими, не против власти, подотчетной обществу, не против всякой меритократии. Мечта об устранении власти как таковой — это детская, сентиментальная фантазия о человеческой природе. Большая часть феминистской риторики склонна не только низводить историю до психологии, но довольствоваться поверхностной психологией и внушать людям узкий взгляд на историю. (См. критические аргументы Джулиет Митчелл.)
Рич пишет, что ей просто «хочется видеть более глубокий и сложный анализ, основанный на эмоциональном опыте». Но с моей позиции именно глубина и сложность — это те причины, по которым я не могу оказать ту поддержку феминизму, какой она от меня хочет. Несмотря на свою ремарку, что «дело не в какой-то „линии“ пропаганды или „верной“ точке зрения», именно так дело и обстоит. С чего бы еще ей попрекать меня тем, что я не прогнула под нужды феминизма необъятную тему мира образов, создаваемых фотографией (эссе в NYR), или размышления о смерти и освещение нынешней агонии государства Израиль (в моем недавнем фильме Земли обетованные)? Нет ничего вероломного в том, чтобы понимать существование иных целей, помимо деполяризации полов, другого насилия, помимо сексуального, другой самоидентификации, кроме как по половому признаку, другой политики, помимо политики пола, — и других «антигуманных ценностей», помимо «мизогинистических».
Даже тот феминистский текст, о котором Рич так благосклонно отзывается в начале письма, теперь обладает иной ценностью — меньшей, — поскольку я якобы не смогла удержать феминистскую повестку в центре моих текстов и киноработ. Даже его название теперь «вызывает странные ощущения», что подразумевает мою неосведомленность о последней сенсации в феминистской полемике, Манифесте четвертого мира. (Тут нет загадки. Редакция Partisan Review, приняв мой текст — отклоненный журналом Ms., куда я его отправляла изначально и где его сочли слишком длинным и запутанным, — решили без моего ведома изменить мое скучное название — Ответ на опросник — на придуманное ими нелепое.) По причине, что мои более поздние работы не отвечают всем требованиям дела феминизма, эссе в Partisan Review «начинает казаться в большей степени упражнением в интеллектуальности, чем метким анализом прочувствованной действительности — ее собственной».
Если же Рич решит травить (едва ли с тем же рвением, как некоторые ее сестры) такого крупного зверя, как интеллект, тогда моим долгом будет заявить, что каждый любитель «упражнений в интеллектуальности» может рассчитывать на мою горячую поддержку. Истина требует постижения любым возможным способом. И хотя едва ли кто-то может прочесть мои тексты и не заметить их личный, даже автобиографический, характер, я предпочла бы, чтобы в них видели аргументированное рассуждение, а не «выражение» чего-то, в том числе моих искренних чувств.
Адриенна Рич, кем я всегда восхищалась как поэтом и феноменологом ярости, робка по сравнению с некоторыми называющими себя радикальными феминистками, готовыми выбросить рациональность (вместе с самой идеей власти) на свалку «патриархальной истории». Тем не менее ее письмо служит иллюстрацией навязчивой слабости феминистской риторики: антиинтеллектуализма. «Казалось бы, Сонтаг причисляет себя к феминисткам», — наблюдает Рич. Всё так. Но я не причисляю себя к тому крылу феминизма, который распространяет гнусную и опасную антитезу между разумом («упражнения в интеллектуальности») и эмоциями («прочувствованная реальность»). Именно такое пренебрежение общепринятыми достоинствами интеллекта (тем, что он принимает неизбежную плюральность моральных притязаний, и тем, что он дает право на существование не только рвению, но осторожности и отстраненности) — еще один корень фашизма, который я пытаюсь вскрыть в своем рассуждении о Рифеншталь.
