косясь выпученным глазом на Алексея, стал подниматься, хватаясь за стену. По смоляной его бороде стекала алая струйка крови.
– Вы… вы понимаете последствия? – прохрипел он. – Вас уничтожат, сотрут в порошок!
– Примерно то же самое говорил вчера я, – кивнул Алексей. – Ну а пока меня не уничтожили, я на тебе отведу душу. Чтобы, так сказать, не зря мучиться.
Он шагнул к Кубанскому, который судорожно прикрыл одной рукой живот, а другой лицо, и с наслаждением ударил его носком сапога в пах. Режиссер, хватая ртом воздух, сполз по стене на пол и тоненько заныл:
– Не надо больше… прошу вас… Они меня вынудили… я был у них на крючке… валюта… альманах «Метрополь»…
– Ну, не стоит так переживать, – с деланым участием сказал Звонарев. – Ведь я вас, говоря языком советской милиции, только поучил, даже не взял в разработку. Кстати, о милиции. Поучив кого-нибудь, она поступает обычно так. – Он вернулся к столу и вылил оставшийся коньяк в полоскательный стакан. Вышло примерно двести граммов. – Пей, валютчик, а то убью. – Он протянул стакан Кубанскому.
Перепуганный режиссер выпил, давясь, стуча зубами о стекло.
– Не вздумай сблевать. Вот тебе лимончик. Ты должен хорошо выглядеть, когда предстанешь перед хозяевами. Еще спиртное есть?
– Там… в холодильнике…
Алексей достал из холодильника бутылку экспортной «Столичной» – точно такую же, как была у «Ленина» – и набулькал еще стакан. Потом он закурил и стал наблюдать за съежившимся в углу Кубанским. Вскоре лицо его покраснело от выпитого, заблестело от пота.
– Хорош, – решил Звонарев и снова протянул режиссеру стакан. – Пей!
– Не могу больше! – взмолился Кубанский, схватившись рукой за горло.
– Тогда я разожму тебе зубы и волью водку. Пей!
Кубанский, мучительно икая и содрогаясь всем телом, заглотал в несколько приемов стакан.
– Водички. – Алексей сунул ему в руки графин с водой. Режиссер жадно припал к горлышку.
– Ну вот, – удовлетворенно сказал Звонарев. – Ложись теперь, поспи. Тебе тут еще в бутылке на борлюз осталось. Хаша, извини, нет.
Он взял куртку и вышел из номера. «Теперь мне точно каюк, – пронеслось у него в голове, когда он спускался по лестнице. – Зачем я бил этого бородатого?» Но в глубине души никаких сожалений по этому поводу он не испытывал. Алексей поглядел на часы. Скоро одиннадцать, надо идти на встречу с Наташей. Когда он оказался на улице, на него снова навалилась тоска. Господи, куда деваться? Он испытал мучительное, трусливое желание оглядеться по сторонам – нет ли слежки. Звонарев упрямо встряхнул головой и двинулся вперед, глядя себе под ноги. «Жидковат оказался на расплату», – пришли ему на память слова Григория Мелехова из «Тихого Дона» умершего на днях Шолохова. Уж на что крутой мужик был Мелехов, а и у того ноги слабели в коленках, когда имел дело с чекистами… «Что уж говорить о таких, как я!»
Поравнявшись с овражком, где его вчера били, Алексей остановился и несколько минут угрюмо смотрел в ту сторону. Вспомнился ему рассказ Кубанского, как игумена Парфения жгли в лесной котловине… «Сценарист! – с горечью сказал себе он. – Какой ты сценарист? Ты один из персонажей этого сценария – такой же, как этот несчастный отец Парфений!»
Он спустился вниз, дошел до собора. Ноги как-то сами собой понесли Алексея к нему. Он робко переступил порог, стащив с головы шапку. В полутемном храме было пусто, горели только свечи и лампадки. Звонарев неуверенно, кривовато перекрестился.
Он не был неверующим, даже часто думал о Боге, но думал о Нем как-то отвлеченно, словно о невидимом ведущем телеигры «Что? Где? Когда?», голос которого раздавался откуда-то сверху. Он задавал людям вопросы, но не помогал искать ответы. Примерно так понимал Звонарев и предназначение Высшего Разума. Просить Его, считал он, о чем-то бесполезно, да и не нужно. Если человек создан Богом, то явно не для того, чтобы он приходил к Нему с просьбами, как в собес или местком. Человек сам в состоянии себе помочь. В сущности, он знает это, даже моля Бога о помощи. Например, человек говорит: Господи, исцели меня, а я больше не буду грешить! – и действительно исцеляется, бросив грешить, так как грехи и были причиной болезни.
Но теперь все эти интеллигентские, рациональные построения разом отлетели от Алексея. Стоя под высоким куполом в храме, с необыкновенной остротой он ощутил, что нуждается не в беспристрастности некоего Верховного Судии, а в том, чтобы этот Некто схватил его за шиворот и вытащил из беды. Вот во что столетиями верили простые люди! И так ли примитивна эта вера?
Глядя на какого-то плохо одетого человека, который распростерся на коленях у солеи, припав лбом к холодным плиткам пола, Звонарев подумал: «Разве Божий мир – это зал некоего Высшего суда? Когда еще будет тот Суд! А люди просят у Бога милосердия, которого так мало вокруг! Можно помогать самому себе, отвечать на все вопросы, делать все правильно, но мир не станет от этого милосерднее. Вот я один, окружен со всех сторон врагами, и на кой ляд сдались мне правильные ответы? Какая разница, правильные они или неправильные? Что от этого меняется? Сказано: “Милости прошу, а не жертвы!” Мы ждем от Бога милосердия, а Он от нас – вот и вся премудрость… Человек лежит на полу в храме, просит, некуда ему больше пойти, не у кого больше просить. Милосердия в мире мало, потому что оно растворено в равнодушии и зле. Для того, наверное, и существуют церкви, чтобы собирать где-то его драгоценные крупицы».
Не зря говорят – «собор»! Крупинка золота сама по себе ничто, а вот из тысячи крупинок выплавляют монету. Но монету не поделишь, ее можно отдать лишь одному человеку. Очевидно, Бог дарует милосердие тому, кто больше в нем нуждается. Кто сильнее попросит… В мире очень много золота, но если его, включая и то, что лежит в земле, разделить поровну между всеми людьми, то они получат по той же самой монетке. Точно так же, наверное, обстоит и с милосердием. Его в мире не мало и не много, а ровно столько, сколько людей. Взывая о милосердии, ты либо просишь у кого-то другого монетку, либо отдаешь кому-то свою.
«Не о сценарии надо было думать, когда Кубанский рассказывал о деле игумена Парфения! А о том, что вынес этот невинный человек, злодейски убитый, растерзанный, сожженный на костре, лишенный достойного погребения. Тогда, глядишь, ты был бы достоин милосердия… А у тебя сердчишко забилось, когда услышал о трех тысячах…»
Он, как умел, стал молиться за упокой отца Парфения. Но холодный интеллигент, приверженец
