соотечественниками, Аркадий не знал, что творится в головах самых родных людей. Справедливости ради надо отметить, что и ранее парень, воспитанный в одной, очень ограниченной среде, об этом не задумывался и в силу возраста воспринимал как данность. Начав же анализировать, он не мог взять в толк, почему такие отвлечённые и в то же время приземлённые вещи становятся предметом обсуждения.
Черта молодости. Дело не в осуждении, а позиции в целом. Чистая, можно сказать, рафинированная бездеятельность, от которой никто и не ждёт никаких результатов, более того, не ждёт стремления к ним, а позволяет быть таковой, какая она есть, имеет право безучастно взирать и судить обо всём вокруг, не будучи вовлечённой ни во что. И нельзя сказать, что ей так удобней, отнюдь, тот дискомфорт от разлада с действительностью, который теребил любого мало-мальски мыслящего молодого человека, приносит неприятности лишь ему самому. Потому Аркадий и чувствовал себя так неловко. Он не краснел, не пытался кому-то что-то доказывать, заикаясь и сбиваясь с мысли на мысль, он лишь искал хоть какую-то объективность в собственных соображениях, которая смогла бы повлиять на мнение его отца, сестры, мачехи, но не находил, они казались далёкими и бессодержательными, а посему просто сидел и слушал. Остальные от него ничего другого и не ждали.
– Пожалуй. Но вернусь к теме выборов. Мне кажется, это не совсем та сфера, в которой следует задумываться о чём-то кроме благосостояния.
– Вот уж спорное замечание.
– Я настаиваю. В других цивилизованных странах с ними не связывают что-то кроме него, достаточно посмотреть в телевизор.
– А, по-моему, дураков хватает везде, – вставила Света. – Обмануть могут и там, под видом благой цели протащив собственный интерес. Или на худой конец запугать.
– То, что под видом высоких принципов кто-то скрывает свои интересы, мысль совсем не новая и верная. Дело в людях, в избирателях, клюют ли они на лицемерную чушь, хватает ли у них ума не верить политикам или нет. А страх присутствовал везде и всегда, даже самых цивилизованных можно так запугать, что они начнут вести себя иррационально.
– И не обязательно им врать, – продолжила Оксана мысль мужа. – В жизни достаточно ужасов, более того, и вокруг довольно безобидных вещей можно так сгустить краски, что народ от страха ломанётся себя от них спасать, или, наоборот, реальный негатив представить как нечто безобидное или даже нужное, если это выгодно. Не зря же под личиной толерантности кормим Кавказ да ещё и голосуем за того, кто кормит по причине трусости и бессилия.
– Кавказ, будем говорить, мы кормим в основном по другой причине хотя и этой тоже.
– Да нет, только по этой.
– Хорошо, предположим. Тебе не кажется, что, как только начинаешь говорить о Кавказе, сразу возникает ощущение чего-то задавленного, мрачного, подвального. Может, закроем эту тему, нам сегодня со Светой на работе и без него хватило негатива. Я вот к чему. Раньше, когда мы были, будем говорить, незрелыми, всё вокруг казалось очень сложным и в то же время простым.
– Ты опять начинаешь говорить загадками.
– Простым для самих себя, не надо было никуда лезть, а оставить в покое, и всё как-то крутилось само.
– Например?
– Даже не знаю, их масса, но ни один в голову как раз сейчас и не приходит.
– Я поняла! – взвизгнула Света. – В детстве мы не задумывались, откуда в доме берётся еда, а, когда стали, пришли в ужас от возможности умереть с голоду, – вставила она свои интимные детские переживания.
– Что-то вроде того, не совсем, правда, но всё равно спасибо, дочка. Так вот. Чтобы взяться за нечто сложное, надо иметь смелость. У моего компаньона она была, и он уехал. Но выходит, смелость сыграла с ним злую шутку, лишила других возможностей, более существенных, чем те, что он приобрёл.
– То есть получается, трусом быть выгодно? – отчаянно вмешался Аркадий.
– Ты, сынок, дослушай. (Хотя трусом иногда действительно быть выгодно.) Когда человек набирается опыта, жизнь для него несколько упрощается, но всё равно остаётся весьма сложной, а вот смелость ему больше не нужна. Мне кажется, именно это произошло в развитых странах: многие люди вполне владеют ситуацией, являются хозяевами собственной жизни и желают сохранить своё, будем говорить, всеведение. Сохранить потому, что они уже не смелые. Кстати говоря, и иррациональность поступков вполне объяснима и возникает тогда, когда в жизнь вторгается нечто новое, а это обязательно происходит, мир очень многообразен. В России же всё совсем иначе.
– Вот уж кто б сомневался.
– Мы всё ещё незрелые, а потому смелые, и стремимся не сохранить комфорт, а обрести чего-то иное, неизведанное, как, по твоим же словам, первые варварские короли.
– Аминь, – чуть ли не прокричала Оксана, наигранно оглядывая роскошную обстановку, в которой разворачивалась дискуссия. – А если серьёзно, очень легко рассуждать, что комфорт не нужен, когда он есть. Ты даже не представляешь, как тебе повезло, ты вырос в обеспеченной интеллигентной семье в центре Москвы, в детстве тебе не приходилось топать каждое утро в школу через полгорода в лёгком пальтишке в -20, неделями есть одну картошку в ПТУ или бегать в помощницах у какой-нибудь самодурки, переделывая по 100 раз одно и то же.
После этих слов все ненадолго замолчали, и если дети Геннадия Аркадьевича были достаточно молоды, чтобы те произвели на них должное впечатление, то он, закалённый жизненным опытом, не придал им существенного значения. Муж хорошо знал свою жену и испытывал к ней и её судьбе искреннее сочувствие, понимал, откуда взялись воспитанность и покладистость, и весьма их ценил, но не делал из данных качеств священных коров.
А дискуссию всё-таки вёл он, и поскольку молодёжь окончательно замолчала, то именно ему пришлось её завершать.
– Ты сама знаешь, что это далеко не предел, к тому же ради своего нынешнего положения мне пришлось очень потрудиться, гораздо серьёзней, чем кому-нибудь другому в цивилизованной стране. Более того, если бы я делал свой бизнес с теми же усердием и энергией заграницей, то приобрёл много больше, чем имею сейчас.
– Тогда бы и вся твоя жизнь стала другой, – махнула рукой Оксана.
– Что верно, то верно. Не знаю, жалел бы я тогда о чём-нибудь, но сейчас я не жалею ни о чём, кроме одного, но и то было не в моих силах предотвратить.
– Однако уже двенадцатый час.
– Да, пора. Так что не оставит бог Россию, не то что империю лицемерия. Мы постоянно в движении, постоянно строим, превозмогаем, всё время на что-то дерзаем. – Геннадий Аркадьевич, конечно, любил оставлять последнее слово за собой, но
