Книга Государство строгого режима. Внутри китайской цифровой антиутопии - Джеффри Кейн

«Месяц?! Я должна вернуться в университет! – возмутилась Майсем. Всего через две недели она планировала отправиться в Турцию, чтобы приступить к завершающему году своей магистратуры. – Вы хотите сказать, что я должна забросить свою настоящую магистратуру, чтобы учить вашу тупую пропаганду?»

Офицер извинился за то, что не владеет никакой дополнительной информацией, и сказал, что никак не может помочь ей вернуться в Турцию вовремя.

Госпожа Гер, их районная надзирательница, тоже присутствовала в здании администрации, наблюдая за всеми приходящими и уходящими. Она отозвала Майсем в сторону. Девушка не знала, хочет ли та помочь или пригрозить ей. Госпожа Гер всегда была вежлива, но доверия не заслуживала.

«Как хорошо, что ты все еще в Китае! Мы всё думали, уехала ты или нет… Грядут большие перемены, – сказала она. – Ты должна помнить, что это не моя заслуга – это заслуга Чэнь Цюаньго. Ходят слухи, что у него большие планы. Не представляю, что будет дальше, но я хотела, чтобы ты услышала это до начала твоего перевоспитания».

Майсем приказали сесть на заднее сиденье машины, чтобы отвезти ее в центр перевоспитания. Ей не позволили зайти домой и взять одежду.

Они проехали мимо старой средней школы Майсем. Затем по ее району. Девушка увидела дом, где раньше жила ее бабушка, и местный парк. Увидела традиционные саманные дома и стену вокруг Старого города Кашгара. Она начала понимать, что совершила серьезную ошибку, слишком быстро сдавшись и подчинившись приказам. Она понятия не имела, куда ее везут.

Через час она это увидела.

Сердце подскочило к горлу.

«Там были солдаты в камуфляже и с оружием. Еще я заметила полицейских в черной спецназовской форме. У них были штурмовые винтовки и огромные палки», – вспоминала Майсем. Позже она опознала в этих палках шипованные дубинки-электрошокеры.

«Я вышла из машины. Это было здание средней школы, но отремонтированное и переделанное во что-то другое. Меня сопровождали полицейские, – рассказывала девушка. – Они проверили меня своими металлоискателями, а затем препроводили к двум черным железным дверям».

Майсем прочла надпись над дверями:

«Защита нашей нации – долг каждого гражданина».

Когда Майсем прошла внутрь, двери неожиданно захлопнулись.

«Я – гражданин. Я люблю свою страну. Я сделаю свою страну великой», – гласил лозунг на стене.

«Мне стало ясно, что назначение этого места – приобщить всех „отсталых“ людей к современному образу жизни, чтобы такие, как я, не стали террористами».

В конце коридора была еще одна дверь. Внезапно она открылась, и оттуда выскочил сотрудник полиции.

«Идемте, идемте», – приказал он.

Майсем вошла в жутковатый вестибюль, где дежурила секретарша, а в каждом углу располагались камеры видеонаблюдения.

«Почему районная администрация направила меня сюда? – спросила она. – Что я должна делать?»

«Не задавайте вопросов. Сядьте здесь и ждите», – огрызнулась секретарша.

Через десять минут в вестибюле появились несколько десятков пожилых, хорошо одетых мужчин и женщин в сопровождении охранников.

«Что это все значит?! – кричала пожилая женщина в украшениях, явно надетых напоказ. – Вы знаете, кто я?! Мой муж работает на вице-губернатора!»

У входа в комнату стояло около десяти спецназовцев в черной форме. Один из них объявил о начале «курса политического перевоспитания», принудительной индоктринации, которая будет проходить в центре перевоспитания и длиться шесть часов в день. Толпа пришла в ярость.

Один из офицеров крикнул, чтобы все замолчали.

«У нас проблема, – объявил он толпе. – Здесь становится грязно. Мы должны навести порядок. Кто хочет стать добровольцем?»

Несколько молодых женщин вызвались убирать со столов и мыть пол в надежде, что это принесет им благосклонность полиции. «Ты! – сказал офицер, выуживая Майсем из толпы, в которой было около пятидесяти человек. – Ты, похоже, здесь самая молодая! Сможешь помыть окна».

«Так появилась еще одна проблема, – рассказывала Майсем. – Я была самой молодой, поэтому меня постоянно нагружали дополнительной работой. Я сказала им, что сотрудники в предыдущем здании говорили, что мы будем изучать политику, а не мыть окна».

Слова Майсем не произвели впечатления на охранников. «Познакомишься с нашим начальником», – сказал ей один из них.

В кабинете начальника центра перевоспитания, расположенном неподалеку, Майсем задали вопрос в лоб: «Есть влиятельные родственники?»

«Я из хорошей семьи», – ответила она.

«Будешь мыть окна, – сказал офицер, не впечатлившись ответом. – Мы пытаемся тебе помочь».

Майсем отказывалась. Тогда начальник достал из стола стопку бланков и кому-то позвонил: «У нас тут девчонка. Не хочет мыть окна. Может, вы ее немного поучите?»

Офицер провел Майсем обратно, через коридор, на улицу. Когда ее выводили, другие заключенные обратились к сотрудникам. «Дайте ей отдохнуть, – сказала одна из женщин. – Она всего лишь девочка». Снаружи подъехала полицейская машина.

«В центр содержания, – приказал водителю начальник. Майсем уже слышала, как полицейские использовали термин «центр принудительного содержания», и предполагала, что речь идет о некоем пропагандистском курсе, наподобие того, что она посещала летом. Ей было невдомек, что на самом деле за этими словами кроется гораздо больше. – Там ей будет комфортно».

«Было около 11 часов утра, – вспоминала Майсем, – и к этому времени я уже очень разозлилась. Затем мне стало досадно и грустно. Я сидела на заднем сиденье машины и смотрела на улицу, на свой родной город. Потом расплакалась, ни с того ни с сего. Не смогла сдержаться».

После недолгой поездки Майсем прибыла во второй лагерь, который охранники называли «центром принудительного содержания». Это был более просторный комплекс с огромными стальными дверями и еще бóльшим числом спецназовцев, расхаживающих по периметру. Она прошла через жутковатый коридор с изображениями грустных женщин в хиджабах на одной стене и счастливых женщин в платьях и на высоких каблуках – на другой. Она вошла в вестибюль, где ее данные внесли в компьютерную систему. Затем охранники толкнули ее на пол, силой усадили на «стул-тигр» во внутреннем дворе и ушли.

Вернувшись, они расстегнули ремни и приказали Майсем встать. «Ты поднимешь руки и будешь стоять без движения еще несколько часов», – сказал один из них.

Майсем выполнила приказ, неподвижно встав во дворе. Позади нее находился полицейский с дубинкой.

«Ты знаешь, что будет, если пошевелишься», – сказал он ей.

[ ]

Через несколько часов после того, как Майсем доставили во второй лагерь, ее мать открыла дверь наряду полицейских. Ей сообщили, что ее дочь направили в «центр перевоспитания», чтобы «очистить ее разум от идеологических вирусов», и вручили ей государственные документы, подтверждающие характер заключения.

Мать Майсем сразу же попыталась придумать, к кому из друзей или знакомых ей лучше обратиться, чтобы добиться освобождения или улучшения условий содержания дочери. Она позвонила старым друзьям из правительства с просьбой о помощи, обещая найти способ вернуть долг в будущем.

У матери Майсем были связи в офисе помощника мэра. Она ворвалась в двери здания, где был расположен офис, и показала секретарю документы от полиции о заключении Майсем. «Ее ведь даже ни в чем не обвиняют!» – взорвалась она.

Немолодой секретарь взглянул на нее так, будто не видел в происходящем ничего особенного, но в конце концов согласился пропустить ее к помощнику мэра. Однако и тот не был впечатлен услышанным и не предложил никакой помощи.

«Нам нужно заботиться о пяти тысячах женщин в наших центрах. Приказы поступают сверху, а не из нашего офиса, – сказал помощник. – А почему к вашей дочери должно быть особенное отношение? Мы знаем, что многих отправляют в заключение. К нам приходило много обеспокоенных родителей. Но это вне нашей компетенции».

Однако мать Майсем не собиралась сдаваться.

[ ]

Майсем два часа простояла в одном положении, после чего охранники отвели ее в тюремную камеру размером с гостиную площадью около двадцати семи квадратных метров. Там находилось еще примерно двадцать женщин, за которыми следили две камеры видеонаблюдения.

Женщины выглядели потерянными: они стояли или сидели, уставившись в пустоту.

«Я не разговаривала с ними, а они не разговаривали со мной. Никто никому не доверял», –