и остался в своём кабинете, а наутро Степан Савельич нашёл его мёртвым.
В записке, обнаруженной на столе, он сообщал, что «нельзя обыграть Господа». Далее шла подробная инструкция по организации его похорон. Мне он не посвятил ни строчки.
Так я стала вдовой. И знаете, я не почувствовала ни свободы, ни облегчения. Та дыра, которая зародилась во мне, лишь разрослась с того времени. И заполнить её не получилось даже свободой.
Поэтому я спустя столько лет всё ещё ношу траур. Траур по моей загубленной жизни. С тех пор я жива лишь мечтой наказать Дюпре.
Я разыскивала его, наводила справки. Но зло никогда не сидит на одном месте, чтобы не примелькаться. Оно кочует из города в город и действует осторожно.
Но теперь, когда Дюпре сам пожаловал в Москву, мне хочется верить, что Бог всё-таки есть. И Бог этот злой, ветхозаветный. Он уважает моё право на отмщение. Я сообщила об этом отцу, и он вдруг сделался подозрительным и нервным. Не раз я заставала его в гостиной ночью, сидящим напротив окна с ружьём в руке. Я пыталась разузнать, в чём причина его беспокойства, он сказал лишь, что пришло его время свести старые счёты.
А неделю тому назад отец уехал из дома и больше не вернулся. Я сначала списала всё на очередной запой, но его уже две недели нет дома, а так надолго он не оставлял меня никогда. Тут я и вспомнила его браваду по поводу того, как он обманул иностранца, и всё поняла.
Не поймите меня неправильно, мой отец – ужасный человек, и вернее было бы мне желать ему скорейшей погибели. Но, несмотря на все беды, которые он мне принёс, в душе, где-то глубоко-глубоко, я всё ещё та же маленькая девочка, которая каждый день перед сном ждёт его поцелуя. И уж тем более не позволю кому-то распоряжаться его судьбой!
* * *
Елизавета смотрела блестящими глазами на почерневшее небо, будто пытаясь расшифровать в россыпях звёзд причину своей тяжкой судьбы.
«Как ей идут слёзы», – подумал князь.
Кузнечики затянули свою трескучую песню. Где-то вдалеке ухнула сова. Тощие облака наплывали на почти заполнившийся диск луны.
– Вы считаете, что Дюпре мог что-то сделать с вашим отцом?
– Других объяснений у меня нет. Отец не сбежал бы вот так, не предупредив меня. Каким бы ужасным человеком он ни был, он всё же по-своему любит меня.
Князь почувствовал к Елизавете бесконечную нежность. Он сжал сильнее её руку, и вместе с этим сжалось его сердце. И тем более стыдно стало ему за свою ложь.
– Не захворали ли вы? – спросила графиня с тревогой в голосе. – Больно раскраснелись лицом. Впрочем, становится прохладно. Пойдёмте.
Они поднялись со скамьи и пошли по аллее. Елизавета взяла Поля под руку, отчего у него всё мелко завибрировало в животе. Он чувствовал себя удивительно хорошо рядом с этой женщиной. Тело её подрагивало от холода, и ему вдруг показалось, что ничего на свете не существует, кроме этой неспешной прогулки под звёздами. Он так хотел, чтобы эта аллея никогда не кончалась. Но через пару минут они вышли во двор, в центре которого князь заметил карету. Ту самую, на которой графиня увезла его от полиции.
Вокруг кареты стояли, почёсывая затылки, мужики. В руках у них блестели топорики. Пару ломов было воткнуто в землю неподалёку.
Князь вопросительно посмотрел на графиню.
– Мне никогда не нравилась эта карета. От неё пахнет старостью и моей прошлой жизнью. К тому же я не хочу давать обер-полицмейстеру лишний повод отправить меня вслед за вами на каторгу.
Будто по команде, мужичьё окружило карету. Внешне они, подметил про себя князь, мало отличались от древних охотников, загнавших мамонта. Те же косматые головы, те же дырявые обмотки. Они общались между собой смесью междометий, кивков и гримас. Единственное, что отличало их от пещерных людей, так это угольки папиросок, красневшие в уголках губ.
– Остановимся посмотрим, – предложила графиня.
Мужики докурили, втоптали бычки в землю, поплевали на ладони и обрушили орудия на карету.
Та затрещала и заскрипела, как будто действительно была умирающим зверем, издающим последний вопль, возвещающий равнодушному миру о своём исчезновении.
Звонко лопнули стёкла, рюши вместе с щепками полетели на землю. Один из топоров вонзился в дверцу кареты и расколол пополам украшавший её герб. Золотая бахрома намоталась одному из мужиков на грязный сапог. Он отрубил её и потом ещё долго с яростью втаптывал в грязь.
Князю сделалось не по себе от этого зрелища. Проблема была даже не в том, что в этом действе привиделась ему метафора старого мира, от которого угрюмые мужики с ломами и топорами рано или поздно не оставят ничего, кроме втоптанных в навоз щепок прошлого. А в том, с каким удовольствием они это сделают.
Карета быстро обратилась в кучу пыльных досок и ветоши. Мужики поплевались и снова задымили.
– Из всех животных человек один умеет наслаждаться убийством, – сказала Елизавета.
– Знаете, я сейчас об том же думал, – ответил князь рассеянно. – Но только не смог для себя это так чётко выразить.
– Это не я, это Шопенгауэр.
– Не читатель, признаться. Сильно в сон клонит-с.
– Ах, зря. Занимательная вещица, этот Шопенгауэр. Он утверждает так же, что истинное благополучие человека зависит от его внутреннего состояния, а не от внешних обстоятельств.
– Вот уж вздор. – ответил князь.
Обломки кареты облили керосином. Они заблестели в свете луны, словно скользкие внутренности.
– Тихон, позволь. – Графиня сделала несколько шагов вперёд.
Один из мужиков молча дал ей зажжённую лучинку. Она бросила её на обломки, и пламя занялось.
Князь приобнял графиню за плечи. Она не воспротивилась, но и не прильнула к нему, как он того желал.
Старые доски быстро прогорали и обращались в прах. Елизавета смотрела на это действо, не моргая и с хищной полуулыбкой, которая ещё тогда в карете так понравилась Полю.
– Как хорошо просто стоять и смотреть на огонь, как это делали древние люди, не знавшие ещё, что скоро чей-то злой умысел разделит их на рабов и господ. Ведь по сравнению с этим даром Прометея мы все до сих пор остаёмся одним первобытным племенем, – сказала она, глядя на спины расходящихся по своим делам мужиков.
– Не делайте ошибки, графиня. Не будь условностей современного мира в виде морали и законов… И не будь таких, как Победоносцев, законы эти охраняющих, то эти соплеменники, – он кивнул в темноту, где уже никого и не было, – не раздумывая бы кинули в этот костёр
