одном ведомстве, добровольно отдают их другому.
Здесь не было ни дам с крупными серьгами, ни играющих бедер созданий, здесь игра не соединялась с сладострастием; правда, некоторые игроки волновались, все же, несмотря ни на что, они надеялись выиграть.
– Вы романтик, – обернулся бывший неизвестный поэт к Асфоделиеву, – вы скверный, большой ребенок, неужели вы не чувствуете огромной серости мира. Я прихожу сюда, потому что мне нечего делать, потому что после того, как я не сошел с ума, я чувствую себя кукишем.
– А вы пытались сойти с ума? Какой вы романтик! – уязвил бывшего поэта Асфоделиев.
– Конечно, я не пытался, – пошел молодой человек на попятную, – я это к слову сказал. Что вы, в самом деле считаете меня дураком?
– Бросьте, – сказал Асфоделиев. – Никто так не уважает вас, как я, и никто не любит так ваших писаний. Человеку нужна мечта, вы даете мечту – чего же боле?
– Никакой никогда мечты я не давал, – отвечал Агафонов.
Уже несколько часов сидели прибывшие в ресторане при клубе. Уже было выпито около дюжины пива и отдельные рюмочки скверного коньяку, и уже приступили к красному вину. И на эстраде появился хор цыганок и запел свои старые песни, и ходил цыган с гитарой и, топая, аккомпанировал, и отделились от толпы две цыганки в своих пестрых платьях, обутые в красные туфельки, и началось трепетание.
– Ерунда, какая ерунда, – пробормотал Агафонов и прошел в игорный зал, сел на освободившееся место.
Две цирцеи встали позади него.
Чувствуя, что на его плечи облокачиваются, Агафонов повернул голову.
– Не мешайте, – оттолкнул он, – прошу вас!
Те, вздернув носики, отошли.
Агафонову стало неприятно: «Раньше я совсем иначе относился к ним».
К вставшему крупье подлетели два игрока и стали извиняться и упрашивать дать в долг. Тот отходил, отказывая, они следовали за ним по пятам. Асфоделиев и Агафонов уходили. За ними шли две цирцеи, затем цирцеи отстали.
– Прелестно, – говорил Асфоделиев, – прелестно…
– Вот что, – прервал Агафонов Асфоделиева, – не смогу ли я у вас переночевать?
В кабинете у Асфоделиева горела фарфоровая люстра.
Огромный, александровского времени, письменный стол, с канделябрами в виде сфинксов, стоял против дверей. На нем до середины высоты комнаты пирамидами возвышались недавно вышедшие книги, книжки и книжечки, все аккуратно разрезанные и снабженные бумажными закладками. На шкафах красного дерева, недавно доставленных, стоял Гете на немецком языке и Пушкин в Брокгаузовском издании. На столах лежали иллюстрированные «Евгений Онегин» и «Горе от ума» в издании Голике и Вильборг.
– Извините, – сказал Асфоделиев, – моя жена спит.
Поставил бутылку водки и огурцы.
До глубокой ночи Агафонов произносил свои стихи.
– Как это глупо, – прервал он себя, – ничего я не слышал.
В три часа ночи он встал:
– Какое идиотство считать вино средством познания.
Он увидел себя блуждающим:
– Что я для города и что он для меня?
– Утро! – подошел он к окну. Сел на диван и раскрыл рот.
Лучи чуть теплого солнца осветили заметную лысину. Агафонов лежал на диване. Одна нога в фиолетовом носке высовывалась из-под одеяла.
Лучи спустились и осветили плечи, затем чуть-чуть вспыхнула рюмка у пустой бутылки.
Агафонов проснулся – его трогали за плечо.
– Извините, милый мой, – сказал Асфоделиев. – Мне привезли шкаф маркетри.
За Асфоделиевым стоял шкаф; два носильщика курили махорку.
Вечером Агафонов читал в малознакомом ему семействе.
Как всегда в таких случаях, был приготовлен чай, различные бутерброды, печенье, конфеты и варенье, но, как почти всегда, отсутствовало вино.
Агафонов, как почти всегда, опоздал и явился, когда его уже не ждали.
За чайным столом он стал читать стихи.
В разноцветящем полумраке
. . . . . . . . . . . . . . .
Все время ощущаю связь
С звездой, сияющей высоко,
И, может быть, в последний раз.
Но нет, но нет, слова солгали,
Ведь умерла она давно.
Но как любовник, не внимаю
И жду – воспрянет предо мной.
Друг, отойди, еще мгновенье,
Дай мне взглянуть на лоб златой,
На тонко вспененные плечи,
На подбородок кружевной.
Пусть, пусть Психея не взлетает,
Я все же чувствую ее…
И вижу, вижу – выползает
И предлагает помело.
И мы летим над бывшим градом
Над лебединою Невой,
Над поредевшим Летним садом,
Над фабрикой с большой трубой.
– Скажите, – обратилась к нему девушка, – имеют ваши стихи какой-либо смысл или никакого не имеют?
– Никакого, – ответил Агафонов.
– Я полагаю, – заметил кооператор, – что бессмысленных стихов писать не стоит.
После чая молодые люди и барышни сели в уголок и стали рассказывать друг другу анекдоты. Девушка с волосами, обесцвеченными перекисью водорода, первая начала.
– Один глупый молодой человек любил ездить верхом. Мы жили тогда на даче, на Лахте. Он жил в городе и ездил в манеже и по островам. Однажды, войдя на веранду, где мы пили чай, он, вместо того чтобы поздороваться, сияя проговорил: «Все кобылы, на которых я езжу, забеременели». Мы прыснули от восторга и побежали поговорить об его глупости, но наш отец нашелся. «А что, – сказал он, – как ты думаешь, жеребята будут похожи на тебя?»
– Однажды в бане произошел следующий случай, – трогая ногу соседки, стал рассказывать журналист. – Один моющийся облил моего соседа ушатом холодной воды; тот подлетел к нему с поднятыми кулаками. «Извиняюсь, – сказал обливший, – я думал, что вы Рабинович». Облитый стал ругаться. «Экий, – пожал плечами обливший, – защитник Рабиновича нашелся».
– Во время империалистической войны, – зажигая взятую у журналиста папироску, возвысил голос Ковалев, – одному корнету, состоявшему при особых поручениях, захотелось покурить. Офицеры стояли на свежем воздухе, в присутствии только что приехавшего командующего армией. Корнет отошел в сторону и закурил, пряча папиросу в рукав пальто. «Корнет, кто разрешил вам курить! Черт знает что! Дисциплина падает!» – закричал командующий армией. «Виноват, ваше высокопревосходительство, – прикладывая руку к козырьку, пролепетал корнет, не зная, что ответить, – я думал, что на свежем воздухе…» – «Вы забываетесь, корнет, – заорал генерал, – там, где я, нет свежего воздуха!» Окончив анекдот, Ковалев, довольный своим остроумием, улыбнулся.
Посередине комнаты играли в кошки-мышки. Барышни, дамы и мужчины носились.
Идя оттуда, Агафонов столкнулся с Костей Ротиковым. Они до того растрогались встречей, что стали провожать друг друга. Они не замечали ни ночного холода, ни того, что улицы пустели. Уже третий раз довел Костя Ротиков Агафонова до ворот его дома,
