в этом не виноват, но из меда мне придется уходить еще до пенсии. Оперировать я не смогу, а оставаться дрожащим пнем на собственной кафедре, чтобы читать какое-то время, пока смогу, лекции студентам, которые будут смотреть на меня и испытывать жалость, перешептываясь, что это «тот самый препод, у которого Паркинсон», я не желаю. Слышишь, не желаю!
Зоя прекрасно понимала, что имеет в виду отец. Она так хотела помочь ему, но понимала, что это малореально.
Точнее, даже невозможно.
– Папа, мы будем бороться. Мы попытаемся найти выход. Ты же сам сказал, что французское лекарство помогло. Я вот читала о совершенно новой терапии из Штатов. Ты ведь тоже это читал? А что, если…
Отец, взяв очки, лежавшие поверх клавиатуры, долго и безуспешно пытался водрузить их на нос. Зоя попыталась ему помочь, но профессор сказал:
– Нет, я сам, дочка, я сам!
Наконец, когда ему это удалось, он произнес более или менее нормальным тоном:
– Ты помнишь польского папу римского? Ну, того, который пару лет назад умер? Как его в последние годы, трясущегося и не способного вымолвить ни слова, возили туда-сюда на потеху публике? Думаешь, я хочу, чтобы со мной было нечто подобное?
Зоя помнила, однако возразила:
– Не факт, что у тебя будет такое же течение болезни. Мы не будем сдаваться, папа, мы испробуем все возможности…
Отец грохнул дрожащей рукой по клавиатуре.
– Это не факт, ты права, может, тебе и не придется возить меня в инвалидном кресле, но я уже никогда не стану здоровым. Все, что мы можем, пытаться оттянуть неизбежное и купировать симптоматику. Но моя карьера закончилась, и это факт.
А потом, после долгой паузы, добавил:
– Но тебе не стоит об этом беспокоиться, дочка. Я знаю, что надо делать.
– Что, папа?
Игорь Борисович, вновь повернувшись к дисплею, заявил:
– Есть одна терапия, но о ее применении мне надо хорошенько подумать. Поэтому я и изучаю научные статьи в Интернете.
Зоя, смахнув слезы, произнесла:
– Папа, если я могу тебе помочь…
Отец, как и раньше, строго взглянув на нее поверх очков, произнес:
– Да, можешь. Если забудешь об этой идиотской блажи об уходе из меда. Становиться женой Павлика я тебя, конечно, заставить не могу, это твое решение, но человек он очень хороший. И точно тебя любит, поверь мне, твоему отцу!
Ну да, Павлик ее любил, а вот она его нет: все было очень просто.
– Или ты хочешь, чтобы я мучился? Чтобы я наблюдал за тем, как рушится не только моя собственная карьера, но и твоя, а ведь ты сможешь сделать потрясающую карьеру на медицинском поприще, дочка!
Зоя отрицательно качнула головой, и отец удовлетворенно произнес:
– Ну что же, значит, мы с тобой договорились – ты продолжаешь учебу в меде. И подумай о Павлике, он тебе в гораздо большей степени пара, чем этот, как его, Артем!
Отец углубился в чтение статьи, причем рука у него практически уже не дрожала, а Зоя, понимая, что разговор завершен, вышла прочь.
Вечером, лежа у себя в комнате в кровати, она смотрела в раскрытое окно, забранное сеткой от комаров: она распахнула его не потому, что было очень жарко, хотя и в самом деле стояла высокая температура, даже после захода солнца. Она пыталась выветрить запах гниловатой дыни, который ощущала и у себя, несмотря на закрытые двери и тот факт, что комната отца находилась в другом конце коридора.
Но запах, конечно же, не выветривался, да он и не мог выветриться, потому что его источником был отец, который жил в одной с ней квартире.
И потому что этот запах был у нее в голове.
На следующее утро, проснувшись спозаранку, Зоя отправилась на кухню, чтобы испечь любимые отцом сырники.
Сырники со специями и крепчайший черный кофе – ну да, исчезновение вкуса и обоняния тоже было одним из симптомов Паркинсона. У отца пропадало, зато у нее сверх меры появилось!
Обжаривая эти самые сырники со специями, она размышляла над тем, что, по всей видимости, от карьеры в медицине ей никуда не деться. От брака с Павликом она еще сможет отвертеться, а вот от врачебной стези, выходило, нет.
Еще до того как отец появился на кухне, она поняла, что он уже идет завтракать: запах гниловатой дыни усилился.
– Доброе утро, дочка! – Отец сиял и был в отличном расположении духа, что, с учетом их тяжелого разговора накануне, было весьма удивительно. Однако Зоя попыталась вести себя так, будто все было в порядке и она даже не знала о том, что у отца Паркинсон.
И будто она не старалась дышать как можно поверхностнее, чтобы не ощущать миазмы гниловатой дыни, которыми была пропитана кухня, хотя оба окна были приоткрыты.
За завтраком, поглощая сырники и попивая обжигающий, крепкий, приготовленный отцом по своему фирменному рецепту кофе, они болтали ни о чем, много смеялись и вели речь о совершеннейших пустяках.
Все было, как и раньше.
Но при этом все не было, конечно же, как раньше: отец уронил кофейную ложку, потому что его рука слишком сильно дрожала, и Зоя сама бросилась поднимать ее, а потом подала ему чистую. Он долго не мог подхватить вилкой первый сырник, а когда Зоя попыталась ему помочь, так строго взглянул на нее, что девушка ужасно смутилась. Такое бывало и раньше, но она как-то не обращала внимания, а теперь… Теперь все было иначе, любая мелочь приобретала новый смысл, позволяя увидеть вещи в истинном свете.
Ну, или, точнее, уловить подлинный их запах.
Ну да, конечно же, вездесущий аромат гниловатой дыни, но к нему она уже успела привыкнуть.
Или, во всяком случае, почти.
Так как вести речь ни о болезни Паркинсона, ни о продолжении учебы в меде, ни тем более о свадьбе с Павликом не хотелось, Зоя, попивая кофе, сказала:
– Папа, а ты слышал что-нибудь о пациентах с гиперсмией?
Тот, удивленно посмотрев на дочь, переспросил:
– С гипосмией, ты хотела сказать? Ну, это может быть симптомом много чего. Кстати, и Паркинсона тоже! Помнишь, как я жаловался, когда мама была еще жива, на то, что у меня из-за хронического ринита обоняние уже не то? Ну так вот, это был ранний симптом Паркинсона. Поэтому я кофе пью такой крепкий – другие от него с ног валятся, а мне хоть бы хны. Потому что я мало что ощущаю, дочка!
Зоя, вздохнув, продолжила:
– Нет, именно что с гиперсмией, папа! С повышенной обонятельной чувствительностью!
Отец, как в свое время и
