стали бригады и все труженики монтажного управления…
— Но наши успехи были бы еще более высокими, если бы нас не подводила работа завода металлоконструкций, — опершись на трибуну и оборотясь к президиуму, возглашает Рубин. — В прошлом месяце на монтаже транспортерной галереи мы получили от завода сплошной брак, переделывали своими силами, и вместо одной недели монтировали двенадцать дней. С меня рабочие спрашивают: а где наши заработки? А что я могу им сказать, когда такое качество? На коксовой батарее завод сорвал сроки поставки на месяц, а это тоже наши простои. — Миша снимает через голову душащий горло галстук, расстегивает ворот рубашки. — Я обращаюсь к партийному бюро треста: примите меры к заводу! Я же со своей стороны от имени моей бригады даю обязательство, что мы, несмотря на трудности… — Рубин сходит в зал под дружные аплодисменты.
В команде нашего завода — Шерман, я, партийный секретарь, бригадир сборщиков Володя Пашин и от сварщиков Дина Петренко.
— Абрам Лазаревич! — горячо возмущается Дина. — Что он такое говорит! Это же неправда. Мы там только один шов сварочный пропустили, подумаешь, я ездила туда, сама заварила.
Нужно же сказать всем правду.
— Подожди, Дина, потерпи, пусть выговорятся.
Тем временем на трибуну поднимается Косманёв и долго, подробно перечисляет прегрешения завода. На нас начинают оглядываться, пальцами показывают не знающим, где сидят заводчане. Президиум одобрительно кивает головами. Честная рабочая критика недостатков. Это по-нашему, по-партийному. Шерман сидит молча, только отдувается и обмахивается платком. На трибуне — еще один монтажник, тоже клеймит позором этот завод, но уже как-то неубедительно. Стала выдыхаться косманёвская атака, и тогда Шерман поднимает руку: «Можно мне?»
Он идет к сцене, поднимается по лестнице на высокий помост, опустив голову, — маленький, оплеванный, жалкий. Снимает и протирает очки. Его почти не видно из-за красной тумбы трибуны.
— Здесь, с этой трибуны прозвучало много критики по нашему адресу. — Шерман говорит нарочито негромко, и в зале наступает тишина. — Мы благодарны за критику нашим товарищам-монтажникам, обязательно доведем этот разговор до нашего коллектива и сделаем необходимые выводы. Я не хочу оправдываться, я только хочу сказать о причинах. Вот, Иван Андреевич Косманёв сказал, что мы сорвали поставку конструкций по коксовой батарее. А почему это случилось? — Шерман выдерживает паузу. — А потому, что у нас не было металла. Новокузнецкий метзавод сорвал нам поставку толстого листа толщиной шестнадцать миллиметров. Я приходил к Вам, Николай Станиславович, и просил помощи, чтобы Вы по линии Министерства — заказчика конструкций — подействовали на Новокузнецк. — Голос Шермана поднимается на диапазон. — И где Ваша помощь?
— Я же подписал телеграмму, которую Вы подготовили, — оправдывается Бурлаков из президиума.
— И что нам делать с Вашей телеграммой? Из нее конструкций не сделаешь! — голос Шермана от пианиссимо поднимается выше и выше, и уже слышны духовые. — Только вмешательство нашего Министра и секретаря ЦК позволило ускорить поставку металла. А когда мы получили металл, нужно было в кратчайшие сроки выполнить заказ. Я тогда обратился к Вам, Иван Андреевич, просил: если у Вас простаивают люди, помогите нам сварщиками, мы оплатим их работу. Вы разве пальцем пошевелили? — в его голосе уже звучат литавры, Шерман неожиданно поднимается на какую-то приступку там, за трибуной, и уже возвышается над залом. — Наш коллектив месяц работал по двенадцать часов, чтобы сделать этот заказ! Вы спросите Дину Петренко, вон она сидит в шестом ряду, как работали наши сварщики! Кто нам тогда помог? И мы сделали его, этот заказ, и это неправда, что монтажники простаивали! Покажите мне, Иван Андреевич, хоть один акт простоя по нашей вине! — Шерман делает еще одну паузу, обводит глазами притихший зал, снижает тон. — Вот здесь уважаемый мной Михаил Петрович Рубин говорил, что завод делает сплошной брак. Я взываю к рабочей совести этого заслуженного бригадира. Я не утверждаю, что у нас всё прекрасно с качеством. Особенно когда нам приходится делать конструкции в такие сжатые сроки. Но ни единого акта на брак, — печатает он слова, и я начинаю понимать, что в моем директоре умер великий трагический артист. — Ни одного акта на брак в этом году нам не было предъявлено. А тот злосчастный пропущенный сварочный шов наши сварщики заварили на монтаже. В заключение моего выступления от лица коллектива завода я заверяю руководство и партком треста…
Отзвучало tutti оркестра, замолкли скрипки. Во всеобщем молчании Шерман с высоко поднятой головой сходит с трибуны. Дина вскакивает с места и громко хлопает в ладоши, мы поддерживаем ее, и вот уже весь зал одобрительно аплодирует нашему директору. Смущенно хлопает и президиум. На этом партхозактиве заводу было вручено Переходящее Красное Знамя за Успехи в Социалистическом Соревновании среди Коллективов Промпредприятий за Истекший Квартал.
Судьба собирает в один коллектив разных людей, с разными биографиями, взглядами на жизнь, и от директора зависит, будут ли эти люди работать единой командой, тянуть, двигать тяжелую и неуклюжую баржу, именуемую заводом, будут ли отлынивать от бурлацкой работы, перекладывая ответственность друг на друга и жалуясь директору, или разобьются на группки и будут злобно заниматься сведением счетов друг с другом…
Я оказался самым младшим в среде руководителей завода. Заместитель по общим вопросам Николай Иванович Монахов был абсолютно хрестоматийным, точнее, кинематографическим типом. Такими в наших советских фильмах изображали снабженцев и работников коммуналки: небольшого роста, лысоватый, с аккуратным круглым животиком, мягкими ручками и тихим, фальшиво ласковым голоском. Он приходил ко мне в кабинетик напротив директорского и, горестно подперев щеку, тихо жаловался на своего снабженца Левадного. Левадный, хам и бездельник, на заявки цехов завести на завод инструмент или спецодежду, орал на оперативных совещаниях: «Ишь, разогнались! Левадный им то и это! А где Левадный возьмет ваши рулетки? Их нету нигде!» С утра Левадный клянчил у главного механика машину и исчезал на весь день: доставать дефицитные позиции. Монахова очень похоже изображал главный механик Фролов. Он двумя руками поддергивал штаны, подносил к уху воображаемую трубку и произносил: «У аппарата!»
Евгений Иванович Фролов был москвичом, отсидел войну в лагере по пятьдесят восьмой, да так и остался в Казахстане. Узнав в отделе кадров, что я родился в Москве, а потом работал главным механиком на машзаводе, он воспылал ко мне искренним доверием. Неукротимо пламенный Фролов, узнав о новой поломке крана, своей рукой-клешней (у него недоставало трех пальцев на правой кисти) яростно срывал с головы засаленную кепку, швырял об землю, безмолвно шевелил губами, посылая этому крану страшные проклятия, потом подбирал кепку, собирал своих бедовых слесарей и вместе с ними сидел на кране до
