сейчас жили спокойной жизнью. Могла ли я ошибиться? Стоило ли мне и впрямь пройти мимо раненого человека, закрыв глаза на его страдания? Легко думать о правильности выбора и поступков, когда дело касается неизвестных тебе людей. Тут все знают, что верно, и как следовало поступить. Как же мне не хватало Вив и матушки! Да даже отца Госса — они точно знали, что правильно, а что нет. Что мне теперь делать?
— Нам нужно уходить. Мы уже достаточно задержались в этой деревне. Уедем завтра, — тяжело сказал Джон, укладываясь спиной к костру.
Я никак не могла заснуть, ворочаясь. Была ли я виновата в смерти жителей Криворечья? Стоила ли одна жизнь Джона стольких погубленных? Ари, оставшийся сиротой, Клеменс с пустым взглядом — должна ли я вечно молить о прощении и нести их боль и горечь, как собственный крест? Стоило ли остаться в Криворечье, и помогать людям, пострадавшим от моего решения? А если разбойники искали вовсе не Джона? Неужели у такого благородного дела, как помощь другим есть оговорки? И помогла бы я барону де Плюсси залечивать раны после того, что тот со мной сделал?
Черти вновь шептали мне, что не все люди заслуживают спасения. Разве кому хуже станет, пропади со свету такие, как барон с его безумной сестрой? Я не Господь, не мне решать, кому умирать, а кому жить. Да, верно, но смогла бы я? Стоять рядом, делать перевязки, выхаживать горячечными ночами, зная, что выздрави он, и обернуться все может для меня самой трагедией?
Почему я так слаба? Герои писаний в книгах отца Госса не сомневались. Они страдали за веру, потому что знали, что правильно, и ни дикие звери, ни жестокие люди, ни мученическая смерть не могли поколебать их уверенность.
Я же точно флюгер. Любой мало-мальский ветерок меняет мое направление. Вот такой я человек? Жаловалась, что Джона не знаю, но себя знаю еще меньше. Останусь ли я в Университете, куда так рвусь, или развернусь на его пороге, испугавшись новых испытаний?
Эти мысли, отягощенные виной, мучили меня, и лишь спустя долгое время я смогла забыться сном. Казалось, только я уснула, как в тот же миг шум рядом разбудил меня.
— Пьер? — я протерла глаза, пытаясь понять, что происходит. — Что?…
Пьер не мог ответить. Джон крепко держал его, зажав рот. Меч Этьена целился Пьеру в грудь.
— Я предупреждал тебя вчера: молчи. Смотри какой смышленый мальчонка попался. И что нам с таким умным делать? — Этьен говорил холодно, даже лениво. Рука его, поднявшая меч на ребенка, не дрожала.
Только сейчас я заметила, что рубаха Джона вытащена из-за пояса и приподнята, оголяя шрам.
— О, — Пьер и впрямь оказался умным ребенком. — Отпустите его.
Оба мужчины посмотрела на меня, точно на сумасшедшую. Да как у них только совести хватило! Злость позволила мне быстро проснуться.
— Что, решили ребенка убить? Вы, господа, благородны, только пока вашему благородству ничего не угрожает? Пьер. Джон сейчас отпустит тебя. Умоляю, не кричи и не брыкайся.
Пьер посмотрел зло, но кивнул.
— Ай, — отдернул руку Джон. — Он меня укусил!
— И правильно! О чем вы только думали?!
— Надо уходить. Мальчишка расскажет всем, и кто знает, как быстро крестьянин, рассказавший разбойникам о раненом в первый раз, расскажет сейчас, — приказал Этьен, но с места не двигался, и меч не убрал. Я, к своему стыду, тоже молчала. Мне было страшно посмотреть в глаза Милены, Клеменс и даже Ари, и увидеть презрение. Страшно, что они могут в гневе и желании отомстить за родных забить меня камнями.
— Это вы. Все из-за вас, — прошипел Пьер, и я закрыла глаза.
Его слова были словно удар. Стоило ли мне оправдываться? Вымаливать прощение? Убеждать, что дело вовсе не в Джоне?
— Раз понял, надо было молчать. Или поднимать всех сразу. Чего сейчас один планируешь против нас делать?
— Тетушка Милена бы не поверила просто так. Всем Мария люба — и добрая, и помогает. А на самом деле на сделанное собой пришла посмотреть? Порадоваться, что вместо тебя других убили?!
Я чувствовала, что вот-вот расплачусь. Джон встал передо мной, заслоняя от Пьера, а Этьен, к моему ужасу, рассмеялся.
— Кто ж не рад выжить в наши смутные времена? Девчонку крестьянскую упрекаешь, а на Джона, настоящего виновника, чего не смотришь? Ведь эти дни ты за ним хвостиком ходил, все умолял из лука научить стрелять, да меч держать. А он дурак — учил. Зачем учил-то?
— Прекрати. Давайте просто уйдем.
Этьен театрально вздохнул, и схватил мальчишку за руки. Тот извивался, пинался и кусался, но Этьен его не выпустил, только ругался, как сапожник. Связал руки, и привязал к соседнему дереву.
— Эй, Джон, скажи, почему вырезали нашу деревню? — спросил Пьер.
— Надо ему кляп в рот засунуть. Есть у тебя тряпка лишняя, Мария? Нет? Вот черт, неужто рубаху рвать придется?
Джон собрал наши пожитки, и седлал коней.
— Мы вот так и уйдем? — я растеряно переводила взгляд с Джона, на Этьена, и Пьера.
— Хочешь подождать, пока малец всю деревню посвятит в вашу с Джоном тайну? Будешь им объяснять, что делала доброе дело, помогая раненым, и совсем не хотела, чтоб их близкие так жестоко умерли у них на глазах? Если хочешь — пожалуйста, но я при этой беседе присутствовать не буду. Мои кишки мне дороги там, где они сейчас.
— Надо ехать, — согласился Джон. — Чем дальше уйдем, тем спокойнее всем будет.
Вот так просто? В темноте, ни с кем не прощаясь? Я ведь даже не проведала раненых. Не стало ли им хуже за ночь? Почему мы убегаем до восхода солнца, точно преступники?
Неужели все погибшие тут на моей совести?
— Эй, — Пьер наблюдал за нами, и в темноте я не узнавала вчерашнего мальчишку. — Ты, что зовешь себя Джоном. Живи хорошо. Ты ведь за всех моих родных и знакомых живешь. Не подох в каневе от раны, и теперь они все мертвы. И в скольких еще деревнях те ублюдки тебя искали? Скольких еще убили? Но ты не думай, живи. Я научусь держать меч, и вернусь за тобой.
Этьен оторвал от рукава Пьера часть и повязал кляп, заставляя замолчать. Но мальчишка смотрел на нас, не мигая. Я бросилась к своей лекарской сумке и достала все травы и настои, что успела добыть и сделать за время пути. Наскоро поставила рядом с Пьером.
— Прости. Я не желала зла. Прости. Прости…
Мы отправились в гнетущей тишине. Я ехала с Этьеном — находиться рядом
