что все хорошо. Еще один — чтобы попрощаться с ней перед ее отъездом. Три раза, чтобы поесть. Много раз попить. Столько же — в туалет.
Потом мне скажут, что в тот день было около ста тысяч человек. Я начну часто гуглить название проспекта и дату, чтобы посмотреть фотографии. Но через пару месяцев перестану, потому что навсегда запомню, как все выглядело. Спустя много лет те фотографии несколько раз помогут мне представить, сколько это — когда погибли тысяча, пять тысяч, десять тысяч человек. Я буду рисовать в голове ту толпу и придавать ей объем, чтобы она получилась как живая. И после этого мысленно обводить части. Одну сотую, одну двадцатую, одну десятую.
Я не заметила, как все разъехались на новогодние каникулы. Кажется, я попрощалась с Кариной и Машей. Насчет Насти-два не помню. Я осталась одна в комнате и, может быть, на целом этаже.
Родители планировали провести все праздники у Бэллы. Мама сказала, что их новенькая внучка серьезно заболела, поэтому без них никак. Она предложила тоже приехать к Бэлле, но я отказалась.
В первый день я даже не зашла на соседскую половину. Можно было незаметно прибраться. Или взять без спросу Каринин крем для лица или Машину книгу. Но мне не хотелось. Сначала я просто лежала и читала, что пишут одногруппницы в нашем чате. Я сама ничего не писала, потому что это увидела бы Вера, которая тоже молчала. Могла ли она так же лежать на кровати, читать чат и специально ничего не писать? Где она? Дома или у родителей в Азии?
Одногруппницы болтали целыми днями. Зачетная неделя закончилась, и все, кроме меня, расслабились. Пересдачи назначили только мне и еще двум москвичкам, но те учились на коммерции, поэтому и так не получали стипендии, какая им разница. В чате все куда-нибудь уезжали. Кто-то летел в Египет, кто-то уже отметил Рождество в Мюнхене, одна москвичка только что приземлилась в Токио и заранее попросила прощения, если будет присылать фотографии посреди ночи — у нее другой часовой пояс. Один раз написала Саша, спросила, как мои дела, и прислала фотку щедро накрытого стола у себя дома в Краснодаре. И это еще не Новый год, смеялась Саша.
На второй день я поднялась в лифте на самый верх. Семнадцатый этаж оказался холодным и очень темным. От него в животе что-то задергало, поэтому я даже не стала заходить внутрь и пошла вниз по лестнице. Я думала, что исследую общежитие, но на самом деле исследовать там было нечего, все лестничные клетки, лифты, перила, штукатурка, краска, подоконники и стекла были одинаковые, тусклые, скучные.
Я дошла до первого этажа, постояла в галерее, ничего не ответила охраннику, который спросил, что я тут делаю в Новый год. Я почувствовала, как меня схватило и потянуло в себя коридорное существо. Холодное, состоящее из тысяч одиночеств, но в тот момент я ощущала с ним родство больше, чем с кем-либо в жизни. Я ушла назад, к себе в комнату, в свой коридор, и решила больше не спускаться.
Я не чувствовала родинки над губой. И почти все время не чувствовала тела. Я могла спать без одеяла и ходить босиком по ледяному полу. Мне хотелось мочиться, только когда низ живота уже начинал болеть. Я не замечала обычных требований организма.
Моя маленькая внутренняя пустотка влилась в огромную общежитскую пустоту, и их я чувствовала хорошо. Они все время переговаривались, иногда пели что-то хором, выли и носились по коридорам. Когда моя пустотка набиралась сил, я запихивала в себя что угодно, только бы она перестала мучить меня. Гречка была на вкус такой же, как рис. Картошку не хотелось чистить. Родители отправили деньги к праздникам, даже больше, чем обычно. Но я не могла спуститься вниз и тем более выйти на улицу, чтобы их потратить. Поэтому доедала все, что было.
Где-то на третий день я созвонилась с мамой по видео. За ней была квартира, а вокруг — звуки, шум, звяканье, детский визг, что-то очень людное, праздничное, семейное. Она смотрела очень виновато и будто бы плакала внутрь. Поэтому я изобразила такую веселость и выдумала предстоящую вечеринку с друзьями в таких подробностях, что, положив трубку, испугалась — я не осознавала, что способна так хорошо притворяться.
Потом, уже непонятно в какой день, я рассталась с Сережей. Просто написала ему, что больше ничего с ним не хочу. Он звонил и писал мне еще два дня, а затем перестал, потому что я не отвечала.
Сам Новый год я проспала. В другие дни ходила по коридорам, спускалась и поднималась обратно, не покидая корпуса, подолгу стояла на балконе, курила то тут, то там, иногда брала плед и ложилась где-нибудь на этаже, но в основном была в кровати, много спала. В курилке познакомилась с парнем-почвоведом. У него не было семьи, и мне было совершенно неинтересно почему. Я сказала, что больна, и попросила его приносить мне сигареты. Он оставлял пачки на подоконнике у лифта, а я кидала ему на карту деньги.
На самом деле я и правда была немного больна, хотя не настолько, чтобы посылать кого-то за сигаретами. Не все время я чувствовала себя одинаково плохо, мрак различался оттенками. Иногда мне хотелось положить себя в пустоту, и вот тогда я шла в коридор, стелила на пол плед и укладывала на него тело. Несколько раз я засыпала прямо на плитках. Меня было некому разбудить, а в коридорах почти не топили, так что я постоянно простужалась.
На соседскую половину я так и не зашла, зато пересмотрела все московские фотографии в телефоне, особенно долго разглядывала Верины, приближала их, отдаляла, не удаляла. Вот селфи, еще селфи, вот наши ноги, вот мы с сигаретами, вот Вера целует меня в щеку, вот я целую Веру в макушку, вот Вера за партой, вот Вера в моей общажной комнате, вот мы лежим на лоджии ее квартиры.
В какое-то утро, может быть, десятое или двенадцатое, я проснулась и узнала, что у меня закончилась вся еда, даже маслины и сухарики. Пустотка внутри орала и лупила по кишечнику и желудку. Но это был не голод, а выжирающая все мое внутреннее мясо печаль.
Я постояла, посмотрела в окно. Снаружи, под окнами, был магазин, который общежитские называли «У Анвара», потому что там работал Анвар и продавал «Виноградный день», «Вишневый день», «Блейзер» и другие дешевые полторашки в любое время суток. Анвар знал общежитских
