дело обделать, ради которого я приехал…»
Видит дядюшка Денчо, что ничего у него не выходит. «Дай, — думает, — попробую с другого конца». Пошел снова к министерским дверям и снова стучится. Явился жандарм и говорит, что министр-де очень занят и никого принять не может. Дядюшка Денчо нахмурил брови и говорит:
— Послушай, парень, поди и скажи своему министеру, что тут приехал его дружок из Глухова. Тот самый, скажи, дядюшка Денчо, с которым ты пил и гулял за одним столом. Понял? Так и скажи!.. И еще добавь, что я отсюда не двинусь, пока не свидимся. Глуховчане, скажи, нарочно его прислали.
Сами знаете: капля камень точит. Так и дядюшка Денчо своего добился, только пока добивался, натерпеться пришлось ему немало.
*
— …Жизни нам нет, и потому просим тебя всем миром, коли есть в тебе сердце, спаси ты нас христа ради… Все село пропадает, и нет другого у нас выхода, как пойти по миру… Вот до чего дело дошло!
Жалобится дядюшка Денчо, да так складно, будто по писаному. Только какой с того прок, какая польза?.. Сидит этот самый министр, вытянулся, будто аршин проглотил, и знай талдычит: «не могу» да «не могу ничем помочь!..».
— Как это «ничем», уважаемый? Ведь ты же сам обещал, что как-нибудь да устроишь, чтоб нам послабление сделали… А то ведь так приперло, что мочи нет, ума не приложим как быть, что делать, когда с одной овцы заставляют три шкуры драть! Податной так и говорит: «Буду драть и по две и по три, потому как, ежели я с вас не сдеру, министер меня одерет, а моя шкура мне дороже вашей!..» Вот те крест! Провалиться мне на этом месте, ежели вру. Говорит он нам эти слова, а крестьяне до того ошалели, что позабыли, кто из них мужик, а кто баба! Прошу тебя, дай ты мне бумагу, черкни два слова, нам в защиту… Я ту бумагу отдам податному, он присмиреет, и селу полегчает.
*
Когда дядюшка Денчо засовывал за пазуху министерскую бумагу, он увидел у себя на рубахе красную нитку, которую пришила ему тетушка Выла, чтоб он ненароком не забыл про обещание, данное ему когда-то министром. Пришила и правильно сделала, потому как без этой метки дядюшка Денчо забыл бы и про обещание, и про важный наказ тетушки Вылы.
Дело в том, что какие только бабы в селе не перебывали в старостихах, а ее Денчо до сих пор не сподобился стать старостой; обидно тетушке Выле, ей ведь тоже охота поважничать — просто так, назло всем завистницам.
— Я тебе красной ниткой помечу, чтобы ты беспременно сказал министеру: «Посмотрим, господин министер, умеешь ли ты свое слово держать?» — и добавил: «Хочу, мол от тебя того-то и того-то… И все тут!»
Эти самые слова тетушки Вылы — ну все до единого! — и припомнил сейчас дядюшка Денчо, крутя красную нитку. Крутил он ее, крутил, а потом почесал в затылке и стал смекать:
«Ну какой мне резон быть старостой? Кабы от этого какая выгода была, а то все равно что с яичной скорлупы шерсть настригать!.. Зачем мне в старосты идти, когда можно жить и легче и веселее?» Мысли его полетели, как летит осенняя паутина в погожий день. Он перебрал в памяти все, что увидел за эти несколько дней в столице, и дошел до одного зрелища, что пришлось ему особенно по душе; при этом он такую почувствовал приятность, будто вокруг накурили благовонными травами.
Дядюшка Денчо снова почесал в затылке, откашлялся и, рассеянно теребя баранью шапку, смущенно обратился к министру:
— А теперь я тебе про себя скажу… и не то чтоб мне так уж хотелось, а просто я рассудил: ежели другой может, так почему бы и мне не попробовать?..
Вопросительный взгляд министра, подкрепленный выражением легкой досады, немного смутил дядюшку Денчо, и он, потупившись, начал жевать слова. Однако стоило ему опустить голову, как он снова увидел красную нитку и быстрая мысль пронеслась в его голове — подобно тому, как перед дождем низко над землей проносятся ласточки. Она придала ему храбрости, и он обратился к министру тоном, говорящим о том, что к нему вернулось чувство собственного достоинства:
— Так вот, коли хочешь правду: ты сам мне обещал, что, когда придет время и я тебя о чем-нибудь попрошу, ты мою просьбу беспременно выполнишь… Помнишь ты эти свои слова или нет?
Никуда не денешься, пришлось министру признать, что, действительно, дал он когда-то такое обещание. И потому спросил он дядюшку Денчо, чего же он хочет.
— Как бы ловчее сказать, — начал снова дядюшка Денчо, — хотя домашние мои и велели просить тебя, чтобы сделал ты меня старостой, сам-то я присмотрел в Софии местечко получше. Вот и думаю, зачем там, когда способнее здесь, и занятие повеселее. Может, конечно, и не на все я гожусь, что верно, то верно… К примеру, захоти я стать кем-нибудь в суде, так там небось много писать надобно — значит, это не про меня!.. И другое какое занятие может не подойти… Вот скажем, реши ты сделать меня лекарем… Опять же не соглашусь. И не потому, что не умею лечить… Что ты, что ты! Чему только я не научился у тетки Божаны, пусть земля ей будет пухом… любого лекаря за пояс заткну. Но… не по сердцу мне это занятие, потому как сейчас и от врачей тоже писанина требуется. Или это, как его, где служат жандармы, тоже не больно-то мне по нраву: хлопотно, да и там все записывай…
Дядюшка Денчо помолчал, стараясь подобрать более убедительные слова и тем самым расположить к себе министра, вытер рукавом вспотевший лоб, переступил с ноги на ногу и, глядя в пол, продолжал:
— Видел я тут одного человека и прямо скажу, любо-дорого смотреть на его работу. О таком вот занятии я бы и мечтал больше всего, так что, ежели хочешь сдержать слово, назначь меня на такое место, и я тут же соглашусь!.. Да и то сказать, уж больно эта работа, забодай ее комар, вольготная: ни ходить никуда не надо, ни
