class="p">— Я... тоже. Мне нравится, как ны танцуете
— Правда? — загорелась она. — Яденька ведь лучше?
— И это так... Но мне нравится, как танцуете вы.
Беседа шла по-французски, и ему порой приходилось искать слова. Поэтому он нарочно говорил замедленно, с паузами
— Какой вы... медвежонок, — заявила она.
Самым диким было это «вы», с которым она обращалась к нему, а он должен был обращаться к ней. «Ву»... гм, «ву»... Как удобно было бы говорить «ту» — «ты», такое «ты», которое употребляют в Оэерище и повсюду.
— Давайте убежим отсюда на несколько минут, — предложила она. — Пойдем в парк. Здесь жарко...
В парке освещены были лишь главные аллеи. Вначале по ним шли цепочки фонариков: оранжевые, голубые, красные, они покачивались среди листвы. Затем пошли обыкновенные яркие каганцы. Их пламя мерцало иногда от неслышимого ветерка, и сеть, сплетенная из тени и света, бегала по гравию, по веточкам, по стволам могущественных деревьев, по двум маленьким фигуркам, шедшим в ночь.
Каганцы тоже закончились, совсем невдалеке от пруда, над которым склонялись ивы. И тут их окутала ночь с тихим плесканием маленьких волн на воде.
Над прудом перекачивалась в тучках бледная оссиановская луна. Некоторое время дети стояли молча, глядя на лунную дорожку, яркую возле другого берега и совсем тусклую возле их ног.
— Вы все время так молчите? — спросила она.
Она не понимала, что в тихое время людям следует молчать, что речь в такую пору не звучит. Неподготовленный, он искал слов, которые должны были лечь на ноты тишины. Однако новые впечатления у него были еще короткими и мизерными, он невольно обратился к старым, более сильным.
— Рыба любит темные ночи, — начал он. — Но все равно в такую ночь ее ловить красивее. Дети надевают теплое... рубище и идут с... топтухой. — Странно звучало во французском предложении слово «топтуха». — Подставляют ее под водяные кустарники, топчут... И рыба в сетке вся блестит, как голубой жар. Переливается, скачет... А луна плывет...
Он осекся, заметив, как брезгливо опустился уголок ее рта.
— Я этих забав не понимаю, — будто умышленно, будто желая подразнить, призналась она. — «Топтуха», «рубище»... Благозвучные слова, ничего не скажешь.
Тут разозлился и он.
— А в чем же еще за рыбой лазить... В этой моей маскарадной чуге?.. В вашей мантилье? Смех, да и только...
— Чем это вам не понравилась моя мантилья? — иронически, совсем как взрослая, спросила она.
— А тем, что нечего выпячиваться. А тем, что эти слова ну никак не хуже ваших, — он сыпал это по-мужицки, будто сквозь бурьян лез без дороги. — А тем, что стыдно прикидываться взрослой и смеяться над людьми, которых не знаешь.
— Я и не хочу знать, — каким-то особенным, очень противным голосом пояснила она. — Конечно, у вас была до сих пор особая компания. La compagnie ex-ception-nelle10.
Она особенно подчеркнула эти слова:
— La compagnie ex-cep-tèe с «топ-ту-хой».
В этот момент она показалась ему такой глупышкой, что он захохотал. Это, казалось, обескуражило ее. Уже значительно менее уверенно, но все еще со спесью она продолжила:
— Je n'aime pas le gros rire11.
— Я тоже не люблю, — совсем спокойно и опять по-французски сказал он и добавил: — Я думаю, нам лучше всего вернуться.
— Мне не хочется, — пожала плечами она.
— А мне не хочется оставаться тут. И я не могу тут оставить вас одну...
— То что? — спросила она.
— То я заведу вас силой.
— Ого, попробуйте.
И, прежде чем он успел протянуть к ней руку, она прыгнула в сторону и, как коза, взбежала по наклоненному стволу старой ивы, стала в ее ветвях, невыразительно белея над темной водой.
— Сойдите оттуда, — предупредил он. — Ива хрупкая.
— И не подумаю.
— Я вам серьезно говорю.
Вместо ответа она издевательски запела французскую песенку о медвежонке, которого поймали в лесу и отдали на дрессировку жонглерам. Его стремились научить, но у жонглеров все равно ничего не вышло: слишком он был тупой и неловкий. Он так и не научился танцевать, а когда пел, то пел, как в лесу, и даже жонглеры затыкали уши.
Стоя на дереве, она качалась в такт смешной песенке и издевательски пела, с особенным восторгом выводя припев:
Lee choaes n’iront pas!
Les choses n'iront pas!12
Это было даже ив очень сложно. Бог знает, на скольких местных губах побывала смешная детская песня, пока не обтерлась до такого.
А потому Алесь грустно покачал головою.
— Я думал, вы совсем другая. А вы просто злая и очень плохо воспитанная девчонка.
С этими словами он повернулся и спокойно пошел прочь от ивы, И вдруг за его спиною раздалось выразительное «кряк» и вслед за тем вскрик. Видимо, ива действительно была хрупкой.
Он оглянулся. Толстый сук надломился и теперь, качаясь, колебался листвой в воде. А на нем, — успела-таки зацепиться, держась одной рукой за него, а другой за ствол, висела Майка.
Он бросился к иве, взбежал по стволу и, сильно обняв левой рукой толстую развилину, правую подал Майке.
— Держись.
Она ухватилась. Он тащил ее, но одной рукой ничего не мог сделать. И тогда он сел, охватив ногами ствол, и потянул девочку обеими руками. Он долго старался, пока ему удалось встащить ее на иву.
Они начали спускаться. Уже на берегу он окинул ее взглядом и увидел, что она даже не порвала платья. Будто ничего не произошло, она помахала рукой.
— Я же говорю: медведь. Хватает за руку, как за сук.
— Допрыгалась?
Он почувствовал что-то теплое на запястье левой руки: из небольшой ранки каплями точилась кровь. Видимо, расцарапал о раскол сука.
— А кто вас просил? — спросила она. — Лезете тут...
Тогда он не выдержал. Дрожа от злости, он схватил эту отвратительную злюку левой рукой за плечо, а правой дал шлепка по тому месту, где спина перестает называться спиною...
Шлепок. Второй. Третий. Она только пятилась от него тем местом, откуда растут ноги, но молчала, может, потому, что взбучка была совсем неожиданной.
Наконец он пустил ее, слегка застыдившись. Уж это было совсем не по-рыцарски. Но признаться в этом было нестерпимо. Потом он молча подал рукой знак, чтобы она ушла.
Она не уходила. Стояла и смотрела на него.
—
