У меня больно защемило в груди. Она ведь могла жить совсем другой жизнью. Встретить такого же, как она, молодого красивого парня, родить ему ребенка, заслужить право на счастье. Вместо этого она предпочла быть потрошительницей сердец, в конце концов разбив своё собственное.
Подумав так, я вдруг неожиданно уловил, что нашел ту, может быть, единственную, зацепочку, которой мне так сильно не хватало сейчас и которая спасительно уводила меня из потаенной области моего разгоряченного сердца внутрь глобального айсберга выработанного во мне годами равнодушия.
Я представил ясно, что станет с ней дальше, потому что видел сотни таких, как она, начинавших с блеска и славы и кончавших в лучшем случае подзаборной жизнью, в худшем — сырой безымянной могилой или просто холодным трупом на загородной мусорной свалке.
И представив себе это, я понял, что смогу сделать то, ради чего приехал сюда, и может быть, тем самым только облегчу участь невинной души безвозвратно потерянной для всех навсегда Катеньки.
Моё прикосновение, наверное, разбудило ее, но она еще окончательно не пришла в себя, лишь улыбнулась слегка, увидев в пелене утреннего пробуждения знакомое и не омерзительное ей лицо, потом она снова тяжело закрыла глаза. И тогда я взял лежащую возле нее подушку и накрыл ею ее голову.
Если б кто знал, чего мне это стоило! Однако я уже не мог поступить иначе. Я всё вырешил.
Катенька стала задыхаться, захрипела в сонном испуге, судорожно схватила мои руки, но куда ей, такой хрупкой и почти невесомой, было справиться с моим мощным мускульным весом. Она стихла быстро. Лицо ее по-прежнему, как показалось мне, светилось. Лишь набухшая голубая жилка у виска говорила о перенесенном ею напряжении.
Я, как сомнамбула, поднялся и неторопливо вышел в гостиную. Рыжий оторвался на минуту от экрана, где длинноносый койот жаркой Аризоны безрезультатно гонялся за палкообразным страусом, и вопросительно уставился на меня. Я сказал, что можно ехать.
Рыжий поднялся, но все-таки вошел в спальню, приложил к шее Катеньки два пальца, убедился, что она мертва. Это была и его работа тоже. Мы свое дело сделали. За нами сюда приедут «мусорщики» и все приведут в прежний божеский вид.
А потом в эту квартиру вселят еще одну Катеньку, потом еще одну, и мир как ни в чем не бывало полетит дальше в тартарары, пока в один из далеких дней где-то на краю Вселенной не разорвется от собственного равнодушия. Но моя любовь к Катеньке, я это знал наверняка, так и останется глубоко замороженной в одном из структур моего ледяного айсберга, раньше называвшегося сердцем…
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЖОНА-СЧАСТЛИВЧИКА
Джон гнал свой автомобиль по ночному шоссе на сумасшедшей скорости. Ему было всё равно, врежется ли он в какой-нибудь проносящийся мимо трейлер, кого-нибудь собьет или расшибется в лепешку об одиноко стоящее на обочине, невидимое в пелене безлунной ночи дерево.
Он был зол. И злился на себя. Его раздражению не было предела.
Ему было почти сорок. Сорок. Тот возраст, который он определил для себя, как предельный. Еще в тридцать, будучи на гребне успеха, он везде и всюду повторял: «Если ты к сорока годам ничего не добьешься, на тебе можно смело поставить крест». И вот ему через каких-то три месяца исполнится сорок. И он — никто! Предприимчивый и уверенный в себе коммивояжер Джон Эванс незаметно как растворился в суете будней. От тридцатки до сороковника прошло не десять лет, а, казалось, десять дней. Как один взмах чьей-то руки, как в одно мгновение перевернутая страница его жизни. Раз, — и всё. И ничего. И результата — ноль. Он по-прежнему, казалось, все тот же коммивояжер Джон Эванс, но пустой в душе, бесперспективный, а теперь еще и озлобленный на себя, на свою тупость, на свою недальновидность и бесталанность. Неудачник. Это слово резало без ножа. Это слово, как черной меткой, клеймило беспощадно, глубоко, на всю оставшуюся жизнь. И это было непереносимо. Это было больно: почувствовать себя несвершившимся, осознать, что ты больше ничего не успеешь, ничего не добьешься, что у тебя впереди нет ни времени, ни сил совершить что-нибудь стоящее, важное, такое, чтобы оно принесло тебе хоть какое-то удовлетворение, успокоило душу, привело весь твой начинающий дряхлеть организм в состояние равновесия и согласия. А так предел, о котором он в своем беспечном бахвальстве твердил на каждом углу, наступил, но покоя душе совсем не принес. Только хаос, только раздражение, только злость. Кошмар! Вы не представляете, каким кошмаром может быть хаос в душе! Когда его обнаружишь, когда он, как червь, разъедает твой мозг. Днем и ночью, на улице и дома, через час и через день, неотступно напоминая о себе. Как взведенная террористом бомба: секунды щелкают, время убывает. Сорок лет и — взрыв. Хоть застрелись!
Так думал Джон. И эти мысли сводили его с ума. Он больше не видел ничего хорошего впереди. Никакого просветления. Отчаяние застило его мозг. И чем ближе он подходил к этому, надуманному им самим порогу успеха, не видя стóящих результатов, тем больше и больше раздражался, пока в один из дней не сорвался окончательно, бросился к своему темно-синему «Феррари» и понесся в никуда, на предельной скорости, от себя, подгоняемый ветром и злобой. И гнал теперь, не замечая дороги, благо в полночный час трасса в этих местах была безлюдной. Но все равно он где-то отвлекся, где-то потерял бдительность, за что-то зацепился у обочины, его автомобиль непослушно дернулся, сошел с трассы, съерзнул набок, проелозил несколько десятков футов по направлению движения, пока в конце концов не врезался в какой-то слабо освещенный рекламный щит.
«Добро пожаловать в Лесконсити!» — прочитал Джон, когда с горем пополам выбрался из машины. «Добро пожаловать!» — саркастически усмехнулся он про себя. Авария как-то сбила его злость, раздражение ушло, недовольство исчезло, но им овладело полное безразличие и усталость. Он уже не хотел ничего. Только лечь и уснуть, отдохнуть, выспаться: сегодня был такой безумный день. Он машинально отряхнул со своих брюк пыль и тронулся по направлению к городу.
Лесконсити оказался небольшим типичным городком западных штатов с населением не более десяти тысяч, размещенным вдали от крупных промышленных центров, тихим, пустынным, неприметным, мимо которого проносишься по трассе и
