перед телевизором, никуда не хотят идти, пытаются уединиться… но в этот момент кому-то очень хочется есть, а кто-то, согласно общепринятым нормам, должен приготовить еду. И не важно, что этот кто-то тоже устал и ему не то что готовить, а даже есть не можется.
— Нету в вас авантюризма. Я не о тебе сейчас, ты исключение. Но большинству не хватает легкости и решительности. Поэтому вам, женщинам, всегда чего-то не хватает. Есть муж — хочется свободы, нет мужа — хочется семьи.
— Мне всего хватает. И мужа, и свободы. Хочется избавиться от всего сразу. Дачу хочу, чтобы на выходные сбегать от всех. Посажу овощи, буду ухаживать за
грядками.
— Ты серьезно? — Я даже забыл о дожде.
— Нет, конечно, — она рассмеялась. — Но если бы была дача, было бы удобнее встречаться с Максом. Сослался дома на грядки, а сам обнимаешься с любимым перед камином и пьешь хорошее вино.
— Без камина никак?
— Ну дай помечтать… — надула она губы. — Пошли, я промокла до трусов.
— А я их не надел.
И мы оба громко рассмеялись, так что от прежнего унылого настроения ничего не осталось.
Я перешагивал через три ступеньки и оказался на своем этаже раньше, чем Молли добралась до третьего. Пока я открывал дверь, она мне снизу крикнула:
— Ты оказывается рекордсмен, а я и не знала.
Я очень надеялся, что она имела в виду не мою последнюю встречу с Олей.
Глава 27
≪Было серо и мрачно. Если бы пришлось
иллюстрировать смерть,
я бы нарисовал февраль≫.
Дед мой очень любил бабушку и когда умирал, ее имя было последним, что он произнес. До того как стать семьей, они успели пережить много сложностей. Еще до рождения тети дед ушел на войну. Мать моя родилась уже после ее окончания, как доказательство тому, что жизнь всё равно пробьется, даже если ее душить. Где-то там, на войне, дед чуть было не остался, потому что нашел такую же милую девушку, как моя бабушка. Но бабушка уже была с ребенком, поэтому деду пришлось сделать выбор. Какое-то время он вообще думал, что милую латышку можно привезти с собой, чтобы не разлучаться ни с дочерью, ни с любимой женой, ни с новой любовью, Юстиной.
Но Юстина отказалась. Тогда мой дед вернулся к бабушке, родил еще одну дочь — мою мать, и назвал ее Юлией. В этом имени он закопал имя своей любимой и все воспоминания о ней. Не знаю, встречался ли он с ней потом, когда ездил в Ригу и привозил мне оттуда всевозможные дефициты. Не знаю, знала ли бабушка об этой истории, и что она об этом думала. Но точно знаю, что дед очень любил бабулю и ласково называл ее Ундиной за ее любовь к воде и Чайковскому.
Когда настал тот самый день, дед сразу понял. Он не раз встречался со смертью, но каждый раз понимал, что его время пока не пришло. А в тот день понял, поэтому не стал дожидаться поезда и выехал из Риги на автобусе. Вместе с ним домой возвращался его товарищ, дядя Петя, с которым дед поделился своими опасениями, и тот не хотел отпускать его одного в дорогу. Всю дорогу до Пскова дед молчал. Засыпал, просыпался, но не вымолвил ни слова. Дед всегда усаживался возле окна, снимал пальто, чтобы его не помять, приглаживал рукой аккуратную бородку и смотрел на дорогу своими зелеными, почти прозрачными глазами. Он постоянно держался прямо, несмотря на то что годы давили на позвоночник. Руки его были большими, почти богатырскими, с аккуратно остриженными ногтями. Большого багажа с собой никогда не возил, всё имущество в дороге могло уместиться в один пакет среднего размера.
В Пскове многие сошли, и стали усаживаться новые пассажиры. Дядя Петя проспал этот момент и очнулся от того, что кто-то сильно теребил его руку.
— Дедушка… ваш друг… ему кажется плохо, — сказала женщина, указав на деда.
Петя пытался растормошить деда, но тот почти не реагировал.
— Скорую, быстро скорую.
Пока ехала скорая, деда решили не трогать, и он продолжал сидеть и смотреть своими прозрачными глазами на людей, которые столпились возле автобуса и ждали, когда же приедут врачи. Его увезли в псковскую больницу, а на полу возле сидения остался пакет, который он взял с собой из Риги.
В машине скорой помощи дед пришел в себя и стал звать какую-то Юстину. Дядя Петя не знал никакой Юстины, поэтому подумал, что дед просто бредит. Когда доехали до больницы, деда сразу же взяли в реанимацию, а дядя Петя пошел на поиски столовой, потому что успел замерзнуть.
Было холодно. По ощущениям все двадцать градусов ниже нуля. Только после третьей чашки чая он рискнул снять с себя куртку и позвонить мне.
Я не знал, сколько дед продержится в больнице, и не знал что с ним. Возможно сердце, хотя он на него никогда не жаловался. В любом случае, времени было мало, а дорога — длинной. Я попросил Топора отвезти меня, потому что не умею в критических ситуациях быстро соображать. Мне легче обременить другого вместо того, чтобы потратить время на поиски билета и выбор транспорта. Это было лет восемь назад. Мы были молоды и горячи и добрались до Пскова за неполных семь часов. Дядя Петя встретил нас у больницы и рассказал, как всё произошло. Мне не хотелось общаться с врачами, поэтому эту роль на себя взял Топор. Но даже его интерпретация диагноза деда мне ни о чем не говорила. Единственное, что я понял из его рассказа, это то, что дед, возможно, не протянет до следующего утра.
Тогда я вошел в палату. Перед глазами всплыла картинка из детства, когда я еще совсем ребенком принес отцу в больницу книгу, и что это было его последним днем.
Дед лежал без сознания. Он вообще не реагировал. Я где-то даже был рад этому, потому что не знал о чем говорить. Врать и подбадривать, что он скоро поправиться, я не хотел. Я постоял, немного, так и не приближаясь, и уже собирался уходить, когда дед приоткрыл рот и еле слышно прошипел:
— Юстина.
Точно, Ундина. Да, дед вспоминал бабушку, решил я, хотя понимал, что в этот момент у меня явно обострился синдром четырехногой курицы, поскольку я прекрасно знал, кто такая Юстина.
Топор и дядя Петя поджидали меня на нижнем этаже. Выйдя из палаты, я направился к ним. Во рту у меня пересохло, и я безо
