герой: мичуринская репка или маленькая мышка, благодаря которой количество перешло в качество? Впрочем, для моего рассказа это неважно.
Но вот представьте себе, что Репка нашла себе Репа и выходит за него замуж. И тогда она приглашает на свадьбу не только Деда, Бабку и прочих, но и друзей деда по военной службе, бабкиных подруг, своего бывшего ухажера, весь профессорско-преподавательский состав давно законченной ею школы и весь животный мир деревни, где она выросла, — Кошку со всем ее прайдом, Жучку со всей сворой, Мышку с бесчисленным количеством родни. Не забыт и растительный мир огорода — все прочие Репки, Свеклы и Помидоры тоже приглашены. А также упаковщицы семян Репки в пакетики и рабочие фабрики удобрений.
Поэтому свадебные гости, как правило, друг друга не знают или знают плохо.
Для свадеб оборудуют специальные залы. Есть даже весьма распространенный бизнес — проведение свадеб.
Фантазии на тему свадебного подарка не поощряются, и обычным подарком является конверт с чеком.
Для подарка при входе в зал стоит столик, на нем — конверты и ручки, а рядом — маленький сейф для заклеенных конвертов.
Просунув в сейф свой конверт, можно спокойно идти в лобби, где тебя встречают родители жениха и невесты, ты с ними здороваешься, а тебя в это время снимают на камеру.
И так далее, и так далее.
Так было и вчера.
Но почему-то вместо чека мы положили в конверт наличные, написали на нем, от кого подарок, и спокойно вошли в лобби.
Потоптались там минут пятнадцать, что-то съели, я выпил колы — и вдруг вижу своего коллегу по работе. Вот радость — знакомое лицо! К тому же с ним есть о чем поболтать (если музыка позволит) — можно о книжках, а можно просто посплетничать, тоже познавательно.
По ходу разговора с коллегой во мне шевельнулось некоторое сомнение, и я спросил:
–
Ребята, а вы гости жениха или невесты?
–
Мы со стороны невесты. Ее мама — наша подруга.
–
Постойте! — закричали мы, — ведь жених — израильтянин!
–
Нет, говорят, неверно. Невеста — израильтянка.
А невеста как раз с моей работы, и родом она из СНГ.
(Примечание: все мы израильтяне, но в разговорном языке так теперь принято называть уроженцев страны.)
И тут нас всех-всех — и нас с женой, и коллегу с женой — осенило: МЫ ПРИШЛИ НА ЧУЖУЮ СВАДЬБУ!
И точно — говорят, за углом, в соседнем зале, играет свадьбу кто-то еще.
Мы ринулись извлекать наш подарок, но увы, достать его в данный момент не представлялось нам возможным — сейф был запечатан.
Мы оставили свои координаты и спешно отчалили в нужный нам зал, и преподнесли подарок вторично.
А тут навстречу еще один мой приятель, и я ему в лоб тот же вопрос:
— А ты с какой стороны?
Выяснилось, что приятель сразу попал куда надо!
Жена потом призналась, что всё в ней замерло — а вдруг опять ошибочка вышла и придется бежать в третье место с третьим подарком?
Понятно, что, прогулявшись по округе, можно многих так поздравить, но нам почему-то больше не хотелось. Но наконец-то мы попали в цель!
А с утра позвонили — отыскался наш конверт.
КАК МЫ ЖИЛИ
Итак, я родился в начале второй половины прошлого века. Сразу проступает патина времени.
Я даже успел пожить при Сталине. Правда, помню его я плохо — когда он умер, мне было восемь месяцев. Так что воспоминаний очевидца сталинского террора я не напишу, а то как бы у меня не получилось, как в рассказе кого-то из классиков русской литературы — кажется, Куприна, про то, как в 1912 году, перед столетием победы над Наполеоном, в российской глубинке искали очевидца тех знаменательных событий. Нашли какого-то замшелого деда, притащили его на празднование, а вот поговорить с ним до того, как его потащат на сцену выступать, никто не догадался.
До какого-то момента всё шло гладко, пока деда не спросили, видел ли он самого Бонапарта. Я цитирую по памяти, так что прошу меня извинить, если ошибусь, но дед выдал приблизительно такой текст: «А как же, видел его: девяти сажен, изо рта дым, одно слово — Ампиратырь!» Так что к трехсотлетию дома Романовых решили очевидца, во избежание возможных неприятностей, не искать.
А что касается моих личных отношений со Сталиным, то на ум приходит только один эпизод. Дело в том, что моя мама, переехав в Израиль, привыкала к новой жизни с трудом, долго и с подробностями рассказывая о том, какая она интернационалистка, и вообще, она не знает, что такое — чувствовать себя евреем. В конце концов проблема самоидентификации овладела мамой всерьез, и она в самый неожиданный момент (и в самый неудобный для меня — например, во время сборов на работу в условиях цейтнота), могла набежать на меня с вопросом: «А что такое чувствовать себя евреем?»
Этот непреходящий вопрос всплывал довольно долго в беседах про Израиль как чужую восточную страну, пока мне не вспомнился один эпизод из наших семейных хроник.
Мама с придыханием рассказывала, как в 1952 или 1953 году на всех запасных путях стояли эшелоны «для евреев, чтоб отвести их/нас куда-нибудь “в прекрасное далеко”», причем складывалось ощущение, что это прекрасное далеко таки будет со мной, совсем еще малышом, довольно жестоко, учитывая еще тот факт, что у меня не было зимней шубки.
Тут я и ответил на ее вопрос о самоидентификации. Причем ответил так, как это у нас и полагается — вопросом на вопрос: «Что значит чувствовать себя, и кем?», спросив затем ее: а чего, она, собственно, волновалась, какое это к ней имеет отношение? Сходила бы куда надо и объяснила, что она интернационалистка по мироощущению и характеру, — точно бы ее в Москве оставили, и шубку бы мне доставать не надо было. А может даже, мне бы эту шубку и выдали, решив, что в этом случае я всосу интернационализм, так сказать, с молоком матери.
На самом деле, история с моим вскармливанием выглядит немного иначе — я был выкормлен буквально на ртути. В том месте, где мама работала, текли ртутью хроматографы, и эта ртуть заплывала под линолеум. Так что, когда меня приносили ей кормить — тогда было разрешено привозить грудных детей для кормления на работу к матери и на это отводился час рабочего времени, — мы с мамой этот час плавали на линолеуме.
