падала черная нечесаная прядь. «Братья Грених и их Коломбина. Мариинский театр. 1908 год».
Константин Федорович обмер при взгляде на изображение и подпись.
Их Коломбина. Их!
Он вдруг осознал, что все это время не помнил одного постыдного факта своей печальной биографии, он стер его из головы, вырвал и выбросил, как испорченную страницу дневника. Вот они стоят трое как ни в чем не бывало, они молоды и живут жаждой безумства от скуки, сопротивляясь серым будням, бегут от постылой автоматической смены дней, мечтают о великом будущем, новом мире, свободе, равноправии и справедливости. Они крепко связаны – точно семейство Брик и поэт Маяковский. Сияющий Феб, нимфа и уродливый сатир. Макс и Рита смотрят друг на друга, а Костя – в сторону.
Связь их была известна Грениху с самого начала, с самого первого обмена взглядами, он ее старался не замечать, мастерски играл ни о чем не догадывающегося дурачка, слабо надеясь, что Макс быстро потеряет к Рите интерес. Не мог отобрать у больного его единственное утешение. Он ведь так привык – отрывать от себя куски и скармливать ему. Он сам позволил случиться этой измене, он ее благословил.
На второй карточке, подписанной Ритой в углу ее красивым округлым почерком – «Косте на долгую память», была изображена она в костюме Коломбины и пуантах, на сцене с руками над головой и чуть приподнятой вперед ножкой.
– Узнать ее было легче легкого. Я слышала от Пети, что ты бегаешь за бродячей циркачкой как полоумный. Он прям так и сказал: «Как с ума сошел!» Я после школы отправилась ее искать, нашла, посмотрела на ее собачек и змей. Ей ассистируют настоящая негритянка и силач с глупым лицом. Валька, с которой я ходила вдвоем, заметила, что твоя циркачка довольно хорошо трещит по-русски, что странно. Я подумала, вдруг это на самом деле не новая твоя знакомая, а старая. И порылась в фотоальбомах.
– Как ты узнала, что она жена твоего дяди? В этом доме нет их общих фотографий, кроме этой.
– Я написала письмо в Ленинград, в Государственный академический театр оперы и балета, сообщила, что ищу родную тетю, которая танцевала в этом театре в 1908 году партию Коломбины в «Щелкунчике». И мне ответили, что, наверное, я имею в виду Маргариту Михайловну Марьяшину, которая вышла замуж за Максима Федоровича Грениха в 1908-м и уехала в Москву.
Грених протяжно вздохнул, медленно перевернул фотокарточки тыльной стороной вверх – безотчетное желание отгородиться от неприятной правды, и вернулся на свой стул. Он уронил локти на колени, чувствуя какую-то давящую пустоту в ребрах и голове. Он никак не мог совладать ни с новостью, что Майка так быстро его рассекретила, ни с нахлынувшими воспоминаниями о нескольких месяцах своего пребывания в Петербурге.
– Почему ты решила, что твой дядя связан с пригласительным, а тот – с гипнозом? – спросил наконец он.
Вместо ответа девочка взяла стул, перетащила его к книжному шкафу и, взобравшись наверх, к полкам, которые были под стеклянными дверцами, стала вынимать старые университетские подшивки – не то отцовские, не то его – Константина Федоровича, не то принадлежащие Максиму. Некоторые фолианты под кустарными обложками показались Грениху уж слишком худыми, точно из них выдирали листы, что было вполне возможно. Когда в эту квартиру ворвались ревкомовцы, первое, что они сделали, – принялись топить буржуйку книгами и тетрадями, беря их без разбору все подряд. А потом в течение нескольких лет квартира стояла в полузаброшенном состоянии, здесь ютились бездомные, прятались беглые.
Майка вынимала фолианты, выбирая именно те, что казались тонкими и подвергнутыми вандализму, и складывала их на сгиб локтя. Потом спустилась и протянула их отцу.
«Демонстрация устройства памяти под гипнозом», «О важности разности и сходстве в запоминании, обучении и воспроизведении под гипнозом и без», «Психохирургические манипуляции по методу Буркхарда». Грених обомлел, увидев эту надпись, сделанную тушью трафаретом на кустарной обложке из темно-коричневой юфти. Раскрыв ее на первой странице, он узнал почерк Макса, который умудрялся писать, как три или четыре разных человека: то под одним наклоном, то под другим, потом выписывал буквы прямо без соединительных элементов, иногда строчки его сползали и образовывали волну. Зато зарисовки были идеальными, фотографически выверенными. Грених провел пальцем по изображению правого и левого полушарий, инструментов для трепанации черепа, с горькой улыбкой припоминая, как сосредоточенно работал Макс в дни, когда болезнь приобретала маниакальную форму. Он мог неделю не спать и почти не есть, функционировал, будто заведенная машина.
Переплет сохранил лишь тридцать страниц, остальные были вырваны, а точнее – аккуратно вырезаны тонким ножичком.
Грених поднял взгляд на Майку, посмотрев на нее так, словно это она уничтожила работы своего дяди.
– Что ты смотришь? – ощетинилась девочка, всегда остро реагирующая на любую тень обвинений в свой адрес. – Сколько лет эта комната была проходным двором для любого бродяги. Конечно, такие работы были украдены и небось присвоены кем-то.
– Сейчас никто таких операций открыто не проводит. Это и тогда, во времена Буркхарда, и сейчас считается неэтичным, – и вспомнил прооперированного Куколева. Судя по шраму, что остался на его глазном яблоке, он лег на операционный стол по меньшей мере полгода назад.
– Я интересовалась у управдома, кто мог заходить и брать бумаги моего деда, он сначала отмахнулся – не помнит, потом призадумался и сказал, что какой-то доктор, не то Хорошев, не то Хорошилов, из МГУ приходил, еще когда ты считался пропавшим без вести, в 20-м, кажется, или раньше, просил разрешения взять некоторые книги для университета.
– Хорошев или Хорошилов, – медленно повторил Грених, проведя рукой по щетине. – Не знаю такого. Позволь спросить, а твой источник, о котором ты сообщать не хочешь…
– Не хочу, – отрезала Майка.
– Это не Петя ли случаем? – Грених поднял одну бровь.
Майка насупилась, вытянув губы в маленькую точку.
– Ну, Петя. Только он не знает, что он мой источник. Я его на веришь не веришь беру, а он, как маленький, ведется и начинает все рассказывать.
– И часто ты на Пречистенке бываешь?
– Иногда, но мне не везет тебя там застать.
– Ах, не везет.
Майка улыбнулась одним ртом, изобразив сарказм. Ну что за девчонка, вылитая будущая Цецилия Мироновна, которую, между прочим, боялся весь институт Сербского: как глянет из-под своих круглых очков, ты сам всю душу наизнанку вывернешь без всякого гипноза.
– Почему ты решила, что эти работы дяди Максима и убийства в Трехпрудном имеют что-то общее?
– Они хотят, чтобы так выглядело, раз украли работы и гипноз примазали. Путают все, следы направляют в
