У Майки был свой мотив – она хотела быть самой сильной, не давать себя в обиду, но в среде, где главная власть – успеваемость, четвертные оценки, умение быстрее всех поднять руку и выскочить с правильным ответом к доске, ей было проще, чем в дикой провинции. Майка быстро разучилась доказывать правоту кулаками, волосы ее отросли до плеч, и она их заплетала коричневыми лентами в две косички.
– Послушай, – наконец она устала хвалиться успехами в школе, лицо ее посерьезнело, что не предвещало ничего хорошего. Она сползла с колен Грениха и понесла тетради к письменному столу.
– Я хочу собаку, – выпалила она.
– Что? – Грених ожидал, что девочка опять будет спрашивать, где Ася, почему она до сих пор не стала ей матерью, и все в той манере, потому что такой разговор возникал между ними десятки раз.
– Собаку, чтобы не быть здесь одной. Маму ты мне все равно не разрешишь завести. Разреши хоть собаку.
– Майка!
– Я хочу пуделя, как Арто, белого, – она состряпала такое выражение лица, будто выбирала цвет бумаги для аппликации, делая это нарочно. – Или как Пилот у мистера Рочестера. Вчера закончила читать «Джейн Эйр». Красивый у них был пес, похож на льва, только черно-белый.
Грених опустил голову и по своему обыкновению молчал. А что еще он мог сказать? Пауза тянулась бесконечно долго, наконец Майка, осознав, что причинила родителю больше страданий, чем планировала, взяла со стола какую-то карточку и положила перед отцом рядом с пустой тарелкой. На мелованном картоне в знакомом художественном стиле была изображена хорошенькая пастушка с хворостинкой в руке и овечками у пышной короткой юбки, едва скрывающей панталоны.
Это было приглашение.
Грених схватил его, перевернул.
«Очаровательная Пастушка, приглашаем Вас принять участие в собрании клуба “Маскарад”. Маска и костюм – в соответствии с Вашим именем – обязательны. Инкогнито гарантируется. Театральная антреприза – беспрецедентный психологический эксперимент. Совершенно бесплатно. Адрес: угол Большой Садовой и Тверской, вход со стороны театра; 1 июля, пятница, 1927 года; полночь. Вас встретит капельдинер в костюме беса».
– Откуда это у тебя? – сдавленным шепотом спросил Грених.
– А вот куда заносит отвергнутую девушку отчаяние! Это приглашение принесли Асе. Я пришла к ней – по средам в четыре мы занимаемся естественными науками, а она еще не вернулась из университета. Соседок ее тоже не было. Тут звонок, я пошла открывать, на пороге незнакомая девочка, видно, что не школьница, но одного со мной возраста. Девочка эта как будто с рынка, одежда не по размеру, будто чужая, и лицо у ней было грязное. Она просила позвать Асю. Меня черт дернул ею назваться. Так карточка оказалась у меня.
– Ты Асе показывала?
Майка скривила лицо.
– Нет, естественно, за кого ты меня принимаешь! Это же напрямую связано с убийствами в Трехпрудном переулке, которые ты расследуешь со следователем Мезенцевым и Петей. А еще связано с гипнозом.
Грених выпрямился, чувствуя, как холодеют лицо и руки.
– Майка, кто тебе это сказал? – придушенно выдавил он.
– Никто. Сама догадалась. Если угол Большой Садовой и Тверской, значит – ГосТиМ. Там рядом цирк – мы ходили с классом в марте на тигров и акробатов. Если ГосТиМ, значит, твоя русская зазноба-балерина, которую ты предпочел Асе и которая никогда не станет мне матерью. Я сразу заявляю это, чтоб ты заранее знал мое мнение. Никогда! Мало что сумасшедшая, так еще и лгунья, это по глазам видно и по тому, как она кусает губы и делает так.
И Майя картинно закусила нижнюю губу и хлопнула два раза ресницами.
– Но ведь я о ней тебе ничего не рассказывал!
– У меня свои источники.
– Источники? – слабо выговорил Константин Федорович, не веря своим ушам.
– Продолжаю, – безапелляционно отрезала девочка. И совершенно ясно сейчас на фоне окна, этих штор, стола и полок с книгами Грених увидел своего отца, разоблачающего его в измене государству. Поджатый, жесткий, со съехавшими вниз уголками рот, глаза – пристальные, способные выкорчевать душу из тела с корнями, вздернутый подбородок. Майя была копией не только его, Грениха, но и своего деда, и не одной только внешностью, но и чем-то внутренним, стержнем, характером. Константин Федорович вспомнил, как тогда, забирая ее из детдома в Белозерске, первым делом подумал – она слишком Грених. И упрямство, твердолобость – это у них семейное. Константин Федорович подавил желание отчитать дочь за то, что та передразнивала взрослых, ему нужно было знать, о чем еще Майка догадалась, пока он простодушно полагал, что она всецело поглощена школой и своими пионерскими обязанностями.
– Продолжаю. Если твоя балерина, значит – твой брат, ее муж. Если твой брат, а мне он дядя, – значит, гипноз и психохирургия.
Грених не выдержал и, вскинув руки к лицу, прижал ладони ко лбу, запустив пальцы в волосы.
Минуту он сидел, сделав судорожный вдох. Потом расслабился и медленно отодвинул в сторону журнальный столик.
– Хорошо, – сдавленно произнес он, поднимаясь. Потом еще раз провел рукой по лицу, по волосам и обернулся к Майке. Не верилось, что эта худенькая, как палочка, с косичками торчком, в шортиках и с выдающимися кривыми коленками, маленькая девочка произносила нечто вроде: «зазноба», «мое мнение», «свои источники» с видом, будто была прокурором нарсуда.
– Хорошо. Давай по порядку, милая, – мягко начал он. – Откуда тебе известно, что Рита – русская и балерина? Этого никто-никто не знает, она здесь как иностранка.
Вместо ответа Майка обошла письменный стол, нагнулась к нижнему ящику, вытянула оттуда большой бархатный альбом и, положив его поверх своих тетрадок и учебников, принялась листать картонные страницы. Это был один из многочисленных семейных альбомов с фотографиями, которые Константин Федорович не трогал с 1918 года. Сотни, тысячи карточек, на которых были запечатлены дед, отец, мать, не заставшая революции из-за чахотки, тьма отцовских знакомых из профессоров, поездки в Париж, Вену, Швейцарию, все их с братом стадии взросления, начиная от девчачьих чепчиков до модных визиток, улицы, бульвары, кафе, университетские аудитории, лаборатории, лекторские залы, знакомые, родственники, их квартира в прежнем виде.
Майка вынула две фотографии. И, как карточный игрок, оттягивающий удовольствие, положила перед отцом сначала одну, потом другую.
На первой Рита – юная, восемнадцатилетняя, с чуть округлыми щечками и в шляпке с перьями – стояла между статной фигурой светловолосого, пошедшего в мать, Максима, у которого уже во взгляде прыгали искры безумства, и Костей, повернувшим голову так, чтобы фотограф не поймал в кадр его разноцветные зрачки, которых он страшно стеснялся. Казалось, он смотрел на сложенные вместе руки Риты, затянутые в кружево перчаток, на лоб
