вне автобуса вовсе не слышатся. Он, еле-еле наполненный людьми, ехал по кочкам и лишний раз напоминал мне о том, что в школе нам так и не рассказали, куда уходят налоги, если не на животных, инвалидов и дороги. Но зато нам предлагали читать глупую литературу, никак не совпадающую с нашим временем, но дающую понять, чем жили люди раньше: как рождались, в кого влюблялись и зачем умирали — постоянное напоминание о неминуемой кончине и существующем времени, потраченном на чтение страниц в двадцатилетней оболочке.
Примкнув к окну с портфелем в обнимку и чувствуя под собой треск, я ждала конечной остановки, на которой мне пора выходить, а затем вовсе заснула.
— Девушка! — меня потрясли за плечо. — Вставайте, — я, вскочив, мигом выбежала из автобуса. — Вырастили наркоманов, — покрутив голой, выдвинулся в свою кабину водитель.
Воздуха не хватало, мои лёгкие не могли полноценно дышать, а сердце колотилось так, будто я выбежала не из автобуса, а из горящего дома.
Сзади послышался звук ускользающих колёс, а я села на тротуар в окружении жилых домов и считала стоящие машины, чей цвет не могла разглядеть: пара чёрных, семь тёмных и одна серая. «Как же тускло», — подумала я, наконец насытив свою кровь кислородом. Недолго думая, я схватила ручку своего рюкзака и понеслась домой, дабы снова услышать мамины расспросы о том, где я была и почему я в новой форме, неподходящей мне по размеру.
Сотни мыслей пролетали тогда у меня в голове — ни одной хорошей и только пара о вкусной домашней еде, ведь я так и не приняла торт внутрь: «может, «повторить чей-то успех», звучавшее от Вильгельма, было лишь якорем, а не предназначением; может, он не так сильно желал этого, сколько мысль о возможном случившемся оставила бы его здесь; а может, он хотел, чтобы люди перестали видеть в нём инвалида?»
Если бы в тот день я не потеряла его, он, вероятно, дал бы мне силы идти дальше, хотя сам всегда говорил, что я «позволяю ему чувствовать себя снова девятилетним», но я так и не сказала Вильгельму о том, что он «заставляет меня чувствовать себя живой».
Провернув ключи в дверном проёме и зайдя внутрь, меня встретила наша кошка, тёршаяся о мои широкие брюки, а затем и мама:
— Где ты была? — спросила, выглядывая из кухни.
— Бег, — покашляла я.
— А форма? — насторожилась она.
— Свою я порвала — дали новою, — сдерживая слёзы и снимая грязную от луж обувь, ответила я.
— Порвала? — испугалась мама.
— Да, — снимала куртку, — такая глупость, — наигранно посмеялась.
— Ты упала?
— Да, — повесила на вешалку.
— У тебя всё в порядке?
— Всё хорошо, мам, — не так уж и уверенно ответила я. — Мне нужно в ванную, чтобы смыть с себя всё.
— Аккуратнее Элиза: я беспокоюсь, — ушла обратно к себе, пока я с горем пополам поднималась по лестнице.
Говорят, что все проблемы решаемы, но моя голова, в то момент забитая сплошными неудачами, кричала мне, что всему пришёл конец: и долгой подстроенная дружбе, и отношениям с отцом, державшимся на волоске, и школьной шаблонной жизни. Тогда, пройдя по недлинной коридору, заглянув в комнату Арнольда, сидящего в отцовских наушниках и слушавшего его любимые песни на плеере, я прошла чуть дальше и очутилась в злополучной ванной, которую крепко закрыла на замок.
Наконец отпустив крайнюю слезу, я закинула свои уши музыкой и, раздевшись, посмотрела в зеркало: бледная, местами проскакивают подростковые прыщи, большие глаза и кривой нос, несуразная форма лица и его аристократический оттенок. Стала набирать горячую ванную, а с ней и искать в маминой аптечке таблетки снотворного, которые, похоже, она уже выпила, но зато откопала баночку валерьянки, что выхлебала в первую минуту, и с мыслью «как же мне жаль» легла в наполнявшуюся водой ванную.
Крайний раз глянула на своё детское полотенце, пару раз посмотрела на свои ладони, что мама раньше сравнивала со своими большими, которые я уже переросла, глянула на лампочку, вкрученную на потолке, свет которой никогда не менялся, и заснула с целью захлебнуться.
Настенный календарь остановился на первом четверге октября. Я, пережив вчерашний ужин, проснулась с больным горлом и раздирающим моё горло кашлем. Почти восстановившийся Арнольд прокричал: «Я заразил тебя бешенством!», а затем убежал собирать свои вещи перед отъездом к отцу, пока мама, пришедшая утром с ночной смены, досыпала свой последний сон.
— Ты точно не едешь? — спросил у меня мой брат, носившийся по своей комнате в поисках комиксов.
— Что мне там делать? — присела на его кровать.
— Это из-за болезни? — наивно спросил он.
— Ты дурак, — хрипев, ответила я, — меня там не ждут.
— А меня?
— Тебя? — озадачилась. — Я бы тебя ждала.
— Правда?
— Самая чистая.
Та поющая осень разбудила нас карканьем ворон и звуком улетающих отсюда на зиму птиц. Она была точно жёлтой с отблеском оранжевого цвета. Тогда осень была особенной — я запомнила её такой.
— Думаешь, — отвернулся от своего маленького портфеля с вещами Арнольд, — отец подарит мне новые плеер и наушники?
— Не-а, — стала крутить кольцо на пальце. — Зря ты едешь с надеждой на то, что что-то да получишь от него.
— Я ему верю, когда он что-то обещает.
— У тебя ещё есть время разочароваться, — посмеялась с кашлем я.
— Ну и ладно, — плюхнулся ко мне на кровать, положив свою голову мне на колени. — Я всё равно буду всем и всегда верить.
— Ты чудной, — улеглась всем своим телом на кровать и я, потрепав брату волосы, — лучше всех вокруг.
— Мне страшно, — скомкался в клубочек.
— Почему?
— На следующей неделе снова в школу — меня там ненавидят.
— Говорят, ты лез под мяч, — сказала я.
— Лез, — чуть прикрикнул он, — но нельзя же бить меня им.
— Ты не заслуживаешь боли Арнольд, но сам же её и провоцируешь.
— И что мне делать?
— Гуляй с ребятами своего возраста и не лезь к старшакам, — вытерла слезливые из-за болезни глаза.
— Арнольд, — постучавшись, открыла дверь мама, — я выпью кофе — и мы поедем.
— Хорошо, — вскочил с кровати, случайно ударив меня по животу головой.
Выйдя из комнаты и оставив Арнольда наедине со своими игрушками, я пробежала по лестнице в сторону кухни, на которой за барной стойкой сидела мама и заваривала себе кофе.
— Зачем ты ездишь к нему? — наконец задала я этот вопрос.
— Ты же знаешь, Элиза, — засыпала пакетик, — его новая жена не может ставить ему уколы после давней аварии, а я медсестра.
— Ты до сих пор любишь его? — спросила я, стояв у входа и опираясь о стену.
— Нет, —
