на шпиль и крошечный городишко, опутанный лабиринтом шоссейных развязок. Подобные карикатуры из изданий самых разных стран говорили об одном: несмотря на нынешний технологический прогресс, «не стоит уничтожать важные фрагменты древних городов», стремясь их модернизировать [Швидковский 1968: 21]. Даже более того, «реконструкция разных городов» при помощи «одной и той же архитектурной методы» попросту невозможна: ведь архитектурные традиции, скажем, Украины, Кавказа и Средней Азии слишком различны.
Город еще лежал в руинах, а Швидковский уже был всерьез обеспокоен сохранением его исторических памятников; именно поэтому он придавал вопросу международный масштаб, призывая отказаться от неуместного и бездумного строительства. Но ведь из той же самой карикатуры явствует, что люди охотнее посещали древние города, чем жили в них: англичане лишь хотели взглянуть на старинный Уинкелшем, но о том, чтобы они намеревались приобрести там дом, на картинке нет и намека. На прочих иллюстрациях также были показаны туристы с биноклями и даже иностранцы перед собором Василия Блаженного на Красной площади. Хоть подобные проблемы были мало связаны с вопросом о спасении махалли, они предвозвещали будущий уклад американской городской жизни, из центра сместившейся в пригороды. Годы спустя узбекские архитекторы еще обратятся к данному феномену.
Рис. 4.1. Карикатура в статье О. А. Швидковского, иллюстрирующая проблематику градостроительной реконструкции. Из фондов Российской государственной библиотеки
К 1971 году журнал «Строительство и архитектура Узбекистана» отчитался о ходе реставрационно-консервационных работ, касающихся памятников культуры. К сожалению, отчет был неутешителен: изыскать способ должным образом сохранить историческое наследие так и не удалось. Так, архитектурная ценность старых кварталов Ташкента была адекватно оценена лишь в 1971 году, когда во многих случаях было уже слишком поздно [Маньковская 1971: 21]. Вместе с тем нашлось немало противников использования тяжелой строительной техники и бетонных конструкций, а также превращения изломанных улочек махалли в зеленые зоны.
В целом же отношение к процессу восстановления Ташкента подстраивалось к московским веяниям: тогда, в шестидесятые, в густом идеологическом тумане все отчетливее проступал русский национализм. Деревенщики писали о традиционном русском укладе, а в начале лета 1966 года прошел учредительный съезд ВООПИиК – Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры [Dunlop 1983: 66]. Общество было основано ввиду возросшей обеспокоенности граждан плачевным состоянием заброшенных церквей, музеев и прочих исторических памятников, как дореволюционных, так и послереволюционных. Свое негодование члены ВООПИиК изливали как устно на собраниях, так и в письменном виде, обращаясь зачастую к архитекторам, обещавшим изыскать для своей работы иные методы[256]. Все выливалось в горячие обсуждения, и отношения между архитекторами и членами Общества охраны памятников становились все более напряженными[257]. В сатирическом ключе эта напряженность показана в советской комедии «Опекун»: главные герои пытаются не допустить сноса избы старика, утверждая, что там перед казнью ночевал Пугачев. В кабинете же у чиновника[258] можно увидеть макет нового советского города, в центре которого стоит та самая изба[259].
Как и всякая советская организация, ВООПИиК получал корреспонденцию от своих членов. Один жаловался, что для того, чтобы проложить Новую Башиловку, в Москве уничтожался «чудесный, деревянный дом петровских времен»[260], а другой ядовито сравнивал бедственное положение исторических памятников с уничтожением русской культуры нацистами: «Теперь бы не понадобилось и фашистов, физически уничтожавших славянские народы», – ведь все и так само собой уже происходило «на местах», где рушили знаковые исторические здания, возводя вместо них новые небоскребы[261]. В подобных воззваниях слышен категоричный тон, обусловленный желанием авторов добиться нового «генерального плана» или начала восстановления старинных кварталов своего города. В Пензе, к примеру, обсуждение подобных вопросов в преддверии «реконструкции центральной части города» обострилось чрезвычайно[262].
Основной вопрос всегда состоял в том, как придать зданиям такой вид, чтобы они соединяли в себе древний и современный стиль. Кроме того, обсуждались и строительные материалы – особенно активистов возмущал бетон. На первом же съезде общества в 1966 году председатель моментально сорвал овации, заявив, что строящаяся близ Красной площади гостиница «Россия» должна быть истинно русской гостиницей, а не «бетонно-металлической коробкой»[263]. А в 1971 году один автор в своем отзыве на только что построенный в Ташкенте на Ленинском бульваре ресторан «Голубые купола» среди прочей критики – касательно смешения стилей – выразил также недовольство присутствием в конструкции куполов «металла и бетона», что делало их «неестественными» [Манакова 1971: 34]. Пишущий подобный отзыв, пожалуй, либо сам обладал «железобетонной» волей, а его отношение к бетону символизировало общее оппозиционное настроение в отношении грандиозных строительных планов Советского государства, либо же являлся консерватором, не приемлющим новых материалов в арсенале архитекторов.
В контексте глобальных архитектурных тенденций вышеупомянутый обозреватель попадает скорее во вторую категорию. Отказавшись к пятидесятым-шестидесятым годам от фасадов из стекла, сливавшихся с панорамой, западные архитекторы все больше отдавали предпочтение конструкциям из грубого бетона. Приверженцы данного стиля, названного необрутализмом (или просто брутализмом), желали, чтобы проходящий мимо человек буквально физически ощущал мощь бетона. Историк архитектуры Маркус Уиффен писал в 1969 году о брутализме, что здесь «излюбленный материал – это бетон: он всегда выставлен напоказ»[264]. Утверждать, что советские архитекторы, занятые в Ташкенте, принадлежали к школе необрутализма, было бы чрезмерной натяжкой, однако их аргументацию в пользу использования бетона стоит рассматривать в контексте последних тенденций в американской и европейской архитектуре. И если в разгар НЭПа Гладков писал о цементе, то архитекторы брежневской поры (равно как и их критики) все чаще говорили о бетоне, название которого было позаимствовано из французского языка. Историки любят говорить о влиянии на советских слушателей в шестидесятые западных радиостанций, – но не меньшее влияние на жителей советских городов оказывали и принципы западной архитектуры [Fitzpatrick 2011: 3][265]. Так что, когда обсуждали использование бетона в Ташкенте, речь шла о много большем, чем просто о выборе стройматериалов.
Франция была связана с работами в Ташкенте также и тем, что французской компании поручили построить фабрику, производящую готовые элементы конструкций, чтобы ускорить возведение жилых домов. Хоть Франция и была западной державой, но держалась в известной мере независимого курса, так что Советский Союз мог позволить себе заручиться поддержкой французских специалистов [Meuser, Börner, Uhlig 2008: 43]. Энтузиаст панельного домостроения, успешно построивший несколько таких кварталов в послевоенном Париже, Раймон Камю со своей фирмой был приглашен сделать то же в СССР [Camus 1956][266]. В самом Ташкенте данное приглашение восприняли неоднозначно. Оппоненты утверждали, что советскому производству вполне по плечу справиться с работой и самостоятельно. А в Минстройдормаше – в чьем ведомстве
