Мухамедшина под заголовком «Ташкент завтра», которая была проиллюстрирована фотоснимками, противопоставлявшими улицы старого города смоделированному плану нового Ташкента[245]. Вся прошлая архитектура города являла собой «бесконечное переплетение тесных, душных улочек, глухие глинобитные заборы и пыль, пыль». Новый же город будет совсем иным: «древний Ташкент» изменится «до неузнаваемости», преобразившись в огромный и современный «город-сад» [Мухамедшин 1964: 9–10]. Подобные же воззрения были представлены на Всесоюзном архитектурном конкурсе, объявленном в 1964 году на составление нового генерального плана Ташкента [Мерпорт 1976: 1–6]. В том же году эксперты изучали возможности развития транспортной инфраструктуры города: именно тогда впервые всерьез заговорили о том, что помимо новых автобусных маршрутов Ташкенту не помешал бы и метрополитен[246].
Касались при обсуждении градостроительных планов и сейсмологических характеристик города: один архитектор выразил сомнение, что Ташкент в этом отношении абсолютно безопасен, на что И. Н. Бурштейн парировал, что представления о сейсмической активности в данной области сильно преувеличены. Согласно имеющейся статистике, с 1953 по 1958 год в Ташкенте не было ни единого землетрясения сильнее пятого уровня, а за последние пятьдесят лет – сильнее седьмого (шкала измерений здесь не совсем ясна, однако в целом она отражает данные шкалы MSK-64[247], на которую ссылается Уломов; так, при толчках пятого уровня ощутимо дрожат здания, при толчках седьмого с полок падают крупные предметы, а ветхие постройки начинают рушиться; девятый же уровень чреват всеобщей паникой) [Бурштейн 1964: 36]. В силу же преувеличенного уровня опасности, продолжал он, стоимость строительных работ взлетела и возвести что-либо в Ташкенте стало на порядок труднее [Бурштейн 1964: 37]. Бурштейн чудовищно ошибался, но, по счастью, ничто не свидетельствует о том, что его положения были одобрены.
Позже, в январе 1966 года – всего за несколько месяцев до землетрясения, – узбекские власти обратились к Москве, заявляя о необходимости скорейшей реконструкции Ташкента. Председатель Совмина республики Р. К. Курбанов писал, что у многих в домах не работает водопровод, и просил предусмотреть дополнительные расходы на строительные работы[248]. Он выражал глубокую обеспокоенность тем, что даже одноэтажные строения в самом центре города не отвечали «элементарным хозяйственно-санитарным нормам». Срок эксплуатации этих «сейсмически небезопасных» домов дореволюционной постройки уже давно вышел. Назрела необходимость, утверждал он, «приступить к реконструкции центра, главных магистралей и площадей города»[249]. Чиновники и архитекторы в один голос призывали преобразить Ташкент. И в этом смысле землетрясение пришлось весьма кстати, предложив своего рода природную помощь в расчистке будущих стройплощадок[250]. Как замечает один из комментаторов, бульдозеры просто доделывали начатое природой[251].
Итак, планы городского переустройства имелись и раньше, но теперь, когда со всех концов Союза в Ташкент стекались строительные бригады, ребром вставали насущные технические и эстетические вопросы. Каким образом поддержать баланс между старинными одноэтажными домиками и современными новостройками в несколько этажей? Каким образом сохранить историческое наследие, не создавая при этом из махалли культурного гетто? Каким образом уравновесить пластичность бетона и монотонность городской застройки, которую несет обилие однотипных конструкций из него? Рядового читателя с данными вопросами знакомила «Правда Востока», а специалиста, пристально следящего за развитием дискуссии, – профильный журнал «Строительство и архитектура Узбекистана».
В соответствии с духом времени, узбекские архитекторы мечтали возвести в Ташкенте громадные небоскребы, способные выстоять при регулярно повторяющихся толчках. Помимо очевидного советского монументализма, еще один аспект заключался в желании по возможности сдержать темпы советской урбанизации, с двадцатых годов кратно увеличившей площадь городов, так что уже к шестидесятым количество городских и сельских жителей сравнялось [Lewin 1988: 31][252]. При уменьшении же количества запланированных многоэтажек городская территория распространилась бы на пару тысяч квадратных километров, отодвигая границы города на тридцать, а то и тридцать пять километров[253]. Тогда жителям пригорода пришлось бы затратить на дорогу туда и обратно куда больше времени. Во избежание подобных неудобств один из проектов как раз и предусматривал, что одно– и двухэтажные здания будут обеспечивать лишь 10 % жилой площади города. Но, конечно, небоскребы невозможно было одобрить без должного обсуждения. Так, «в защиту» одноэтажных домов выступила З. Н. Чеботарева, считавшая, что они вовсе не заслуживают таких эпитетов, как «феодальные» или «реакционные», являясь, напротив, своего рода новаторством. Ташкенту стоило поэкспериментировать с отдельными квартирами и садами. Такие дома, утверждала Чеботарева с оглядкой на западные архитектурные веяния, давно успешно применяются во многих городах Англии и ФРГ [Чеботарева 1974: 18].
Хотя статья Чеботаревой вышла в 1974 году, но ей предшествовала более широкая дискуссия, проходившая еще тогда, в 1966-м: отношение к культурному наследию переменилось, стало куда более внимательным и осознанным, и архитекторы старались подходить к реконструкции древних городов весьма деликатно. Да, минувшие поколения едва ли высоко ценили культуру и историю, но теперь все обстоит совершенно иначе: «мы преодолели фазу нигилизма», когда великие произведения искусства – вроде огромной части шейхантаурского архитектурного ансамбля – попросту «стирались с лица земли» [Косинский 1971: 19]. В Бухаре и Самарканде – этих богатейших сокровищницах культуры – уже было совершено множество ошибок, которых ташкентским градостроителям следовало по возможности избежать. К примеру, в Бухаре некогда снесли бо́льшую часть ветхих и непрактичных строений, чтобы оградить исторические здания – благодаря чему архитектурные памятники старого города оказались окружены неестественными островками зеленых насаждений. Во избежание подобного новый генеральный план Ташкента предполагал «органическое слияние» старой и новой частей города [Крюков, Ноткин 1966: 28–29].
Еще одним немаловажным преимуществом старой архитектуры являлся поток заинтересованных в ней туристов, а также развитие международных отношений. О. А. Швидковский восхищался Флоренцией и Венецией, сумевшими обратить свое архитектурное наследие в нескончаемый доход от туристов [Швидковский 1968: 18].
Тогда же в «Правде Востока» напечатали фотоснимок делегации иностранных дипломатов на фоне исторических памятников Бухары и Самарканда. Подпись гласила, что памятники произвели на дипломатов «неизгладимое впечатление»[254]. Фотография, очевидно, призывала хранить подобные архитектурные шедевры, задачу это мало облегчало: сохранение отдельных построек было с политической точки зрения куда менее проблематично, чем консервация (равно как и снос) целых кварталов старого города. А еще примерно через месяц на страницах газеты появилась и другая фотография, запечатлевшая строительные работы на Новом Арбате – улице чрезвычайно спорной, буквально врезавшейся в глубь старой Москвы[255].
Обращаясь к Союзу архитекторов Узбекистана, Швидковский говорил о «реконструкции древнего города» [Швидковский 1968: 18–21]. Проблему он оценивал в глобальном масштабе, проиллюстрировав свое мнение рядом зарубежных карикатур. На одной из них изображалась эстакада, посреди которой остановилась машина. Один из пассажиров говорит другому: «Да ведь это и есть Уинкелшем! Вы в самом центре!», указывая вниз
