самоволку, а тут на тебе, беда приключилась. При бомбежке его ранило в ногу. Боится теперь идти в часть, дезертирство могут приписать. А в военное время, сама знаешь, за это — трибунал. Вот если бы ты приютила его на время, помогла подлечиться.
— А если его у меня кто-либо из соседей увидит, да заявит об этом властям?
— Зачем гадать о плохом?
— Меня за укрывательство дезертира в суд потянут и опять в тюрьму упрячут, а я этого совсем не хочу...
— Сделаем так, что о его нахождении в твоем доме никто и знать не будет, кроме тебя и меня, — Ефим отошел от прилавка, выглянул в полуоткрытую дверь на улицу. — Доставлю я его к тебе в полночь, положу на чердаке, пусть поправляется. Перевязку раз в сутки сумеешь сделать, а кушать он и сам может. Только было бы, что есть...
— Ой, боюсь я, дядя Ефим...
— А ты не бойся, не маленькая. Сейчас время такое, что целые города с земли исчезают, и их никто не оплакивает, а тут один красноармеец. Да его искать-то не будут. Напишут родным из части, что пропал без вести, на том и конец, да и писать-то некуда, его село немец захватил.
— Не могу я, дядя Ефим, согласиться на такое. Ко мне часто подруги забегают, скажу по секрету, и начальство совхозное с гостями из района заходят посидеть за дружеской чаркой. Люди часто и ночью будят, думают, что я на дому вином торгую. И вот что я буду делать, если мой постоялец обнаружится? Он ведь больной человек, ненароком закричит во сне, всяко бывает... Не могу я решиться на такое...
Ефим в сердцах заходил у прилавка, о чем-то размышляя. Потом резко остановился и, глядя в упор в глаза растерянной Софе, тихо сказал:
— Ну что ж, нет, так нет, надо другую квартиру подыскивать... До свиданьица, мне пора уходить. Забудь про все, что я наговорил тебе. А то люди бог весть что подумать могут...
Он неслышно шмыгнул в дверь, быстро сбежал по ступенькам и свернул за угол магазина.
14
Ночью пошел дождь, мелкий, нудный, без грозы и грома. Темнота сгустилась — собственных ног не видать. В боровом овражке, под разлапистой елью собрались трое: Никита, Ефим и Дружбяк. «Совет нечестивых, — так окрестил про себя эту встречу Никита. — Все мы и взаправду на чертей похожи.»
Под деревом было сухо. Кисловато пахло гниющей хвоей и муравьями. Шелест дождя глушил все лесные звуки.
Никита присел, прислонившись спиной к шершавому стволу и сложив по-турецки ноги, тихо заговорил:
— Подводим итоги дня. Все складывается не в нашу пользу. Первое — это ранение Гаркуши, которое спутало все карты. В данной ситуации он является для нас обузой. Переправить его домой через линию фронта нет возможности. Оставлять на базе — опасно и нецелесообразно. Врачей у нас нет...
Никита передернулся, глубоко втянул воздух.
— Второе. Продавщица, на которую надеялся Ефим, отказалась принять Гаркушу у себя в доме. Она поняла, чем это пахнет, и наотрез отказалась. Но теперь в ее руках оказалась ниточка, по которой можно размотать весь клубок. Хорошо, если она разговор с Ватулей приняла действительно за шутку, а если нет? В любую минуту Софа может сообщить обо всем услышанном властям, и тогда наше дело — швах.
— Я ее припугнул, — пробормотал Ефим, — слова никому не скажет.
— Женская душа — темный лес, — проворчал Никита, — у них на дню семь пятниц. Надо сделать все, чтобы она не проронила ни слова.
— Треба убрать ее с дороги и дело с концом! — рявкнул глухо Дружбяк.
— Дело говоришь, — неожиданно для себя поддержал его Ефим, — чует мое сердце, наберемся с этой девицей горя. Кто бы мог подумать, такая подлая, падшая тварь — патриоткой окажется...
— Все мы ошибаемся, — примирительно сказал Никита, — лучше не будем обвинять друг друга, а подумаем, как ее заставить молчать, эту Софу, — добавил он со злостью.
— Я уже сказал, — промычал Дружбяк.
— Тогда решено! Другого выхода нет, — твердо отчеканил Никита. — Осуществить это поручается завтра утром Дружбяку и Миколе Холодному. Путь к магазину Софы укажет Ватуля. Ясно?
— Все ясно, — протянул Дружбяк, — а что будет с Гаркушей?
— Этот вопрос решим завтра. Соберемся все вместе, обмозгуем это дело, а теперь пора спать.
Ефим грузно поднялся с земли:
— Я, хлопцы, пошел в свою хибару. Ненароком начальство хватится...
Он приподнял намокшие еловые ветви, шагнул в дождевой мрак и растаял без звука.
Никита и Дружбяк, положив под головы вещевые мешки, улеглись прямо на земле, повернулись друг к другу спинами, укрывшись плащ-палаткой. Молчал лес. А задумчивый шепот сосен еще больше сгущал тишину ночи.
Рано утром в окошко Софы кто-то дробно, настойчиво постучал. Она жила в трех минутах ходьбы от магазина в доме, перешедшем к ней от прежней заведующей сельмагом. Софа привыкла к ранним вызовам и не обижалась на покупателей. Вот и теперь она услышала умоляющий женский голос:
— Софийка, дорогая, уважь, родненькая, сын мимоходом из армии на денек заехал, купить кое-что надо. Уж ты прости меня за беспокойство в такую рань...
Софа узнала по голосу Марию Клочко, известную в округе звеньевую-свекловода.
— Ничего, тетя Мария, сейчас, я только оденусь. Идите к магазину, ждите там...
Софа выбежала в прихожую к рукомойнику, наскоро освежившись, вздрагивая от холодной воды, подбежала к зеркалу и стала одеваться. Оглядывая себя в холодном стекле, она лукаво подмигнула своему двойнику и по-детски показала язык. Нет, что бы там люди ни говорили, а она все-таки сумела сохранить свою стать, фигуру. Правда, к концу рабочего дня у краешек глаз нет-нет да прорежутся едва заметные лучики морщинок, а утром иногда появится припухлость под бровями, но ведь для этого имеется крем-снежинка, после которого лицо делается свежим, как в юности.
Софа вышла из дому, спустилась по влажным ступенькам крыльца на красную кирпичную дорожку, омытую ночным дождем. На улице было тихо. Она постояла минуту, огляделась и увидела, как медленно поднимаются синие дымки над крышами домов, как неподвижно висит флаг над красной крышей сельсовета. Воздух был свеж и чист, настоян на созревшей пшенице, росшей за левадами, он наполнялся гомоном просыпающихся птах.
Поправив берет на голове, Софа быстро зашагала к магазину, где ее
