хату.
Я исполнил желание Песца, который в то время был холостяком, т. е. еще не учинил нелепости обракосочетаться на хорошенькой брюнеточке-парижанке, mademoiselle Aubain[270], которая со своей стороны также неразумно поступила, вышедши за него замуж, потому что они были вовсе не пара по сотне причин. Он в эту пору моей с ним встречи занимал огромную меблированную комнату в доме Кушинникова в Малой Морской, нанимая ее от некой шведки-француженки мадам Жонсон.
Не буду на этот раз рассказывать подробно о житье-бытье Ивана Петровича и о том, с какими забавными личностями различных национальностей я тут встретился. Скажу только, что в эту пору достопочтеннейший этот «эдитор»[271], как он сам себя любил величать, и rentier[272], как он обыкновенно к этому титлу прибавлял, начинал заниматься идеею издания «Эрмитажной картинной галереи»[273] да еще «Живописной галереи отечественной войны»[274], и потому обширная комната его, четырьмя окнами обращенная на Малую Морскую, как известно, одну из кипучих жил нашей столицы, разделенная великолепными (полинялыми) портьерами на три апартамента, была сценой, на которой разыгрывалось много забавных французско-русских комедий, о чем надеюсь порассказать впоследствии, в другой какой-нибудь статье[275]. Теперь же скажу только, что, просидев с три четверти часа у Песоцкого, я оставил его, дав ему слово, по получении от него письменного уведомления о том, когда именно можно видеть Ф. В. Булгарина у него, я сделаю первый визит Булгарину, как того требовали приличия от человека, приехавшего из-за города в оседлую петербургскую жизнь.
В то время я поселился в Петербурге в том же доме Андреева, где квартировали мои мать и сестра, в далекой, но здоровой части города близ Смольного. Этот дом принадлежит в настоящее время больнице Св. Ольги. Здесь у меня был отдельный апартамент с приемной, кабинетом и спальней, снабженный прекрасными шведскими каминами-печами. Мои семьянки постарались устроить мое новое жилье как нельзя комфортнее и удобнее, чего вполне и достигли. Сюда-то явился ко мне на другой или третий день после моего посещения Песоцкий, приглашая меня ехать с ним к Фаддею Венедиктовичу, который нетерпеливо ожидает меня, приняв у себя все меры, чтобы никто его не беспокоил посещениями во время моего «делового» визита. Лихач Песоцкого, привезший его, ожидал у подъезда в полуторных санях с медвежьей полостью, и мы с Иваном Петровичем полетели на Невский проспект, где около тогдашней Шестилавочной, а нынешней Надеждинской, в доме купца Меняева[276] в третьем этаже Булгарин занимал обширную семейную квартиру с кабинетом, состоявшим из трех комнат[277]. Внимательный хозяин, увидевший нас из окна, сам явился в передней, и прежде чем его прислуга успела освободить меня от моей шубы, он бросился обнимать меня, осыпая поцелуями мои плечи, покрытые в эту минуту енотовым мехом.
– Гость в доме – Бог в доме, говорят «наши» братья западные славяне, – восклицал Булгарин, – а такой дорогой и давным-давно желанный гость – просто благословение Господне, почему прежде на радости я должен добре выпить, кстати же сейчас только мне от Рауля привезли лафит, какого, говорят, и сам его тезка (Лафитт) едва ли когда пить удостаивался.
В первой же после передней комнате, в сторонке между окнами, глазам моим представился небольшой круглый стол, сервированный для завтрака на три куверта[278], ежели не роскошно, то по всем правилам искусства.
– Я сейчас из ванны с душами, – говорил Булгарин, выпивая рюмку горькой английской желудовки[279]. – Прокоп, мой камердинер и вместе пестун, зная, что я жду небывалого гостя, волей-неволей заставил меня снять халат и попритуалетиться.
– Напрасно вы так церемонитесь, Фаддей Венедиктович, – говорил я. – Ежели нам суждено иметь общую работу, то этого рода китайские церемонии только напрасно будут стеснять нас.
– А вот, – подхватил Булгарин, угощая меня куском дымящегося бифштекса, – ежели Бог действительно внемлет моим молитвам, денно и нощно к нему обращаемым, и склонит вас на то, чтоб принять у нас постоянное сотрудничество, то, может быть, вы дозволите мне, старому солдату, иногда и не соблюдать с вами светских приличий. А на первый раз иначе нельзя, как уверяет меня мой пестун Прокоп, столь сильный в законах комильфотности[280]. Но к делу: статьи, купленные моим камрадом, Иваном Петровичем, от ваших прежних подчиненных, все, одна за другою, в течение трех или пяти даже недель пойдут в «Экономе» и, я уверен, заинтересуют многих во время теперешней подписки не хуже самой что ни есть сильной рекламы. А когда же мы от вас-то самих получим что-нибудь вроде хоть «лечения от ящура», напечатанного в «смеси» этих громадных «Отечественных записок»[281], страдающих водяною болезнью?
– Дайте мне, – сказал я, – поотдохнуть и поосмотреться в моем любезном Петербурге после четырехлетнего, хотя и добровольного, но все-таки немножко острожного житья. Ничем еще пока заниматься не хочется, да и, правду сказать, после той ежеминутной ответственной деятельности, в какой я там столько времени обретался, чувство свободы так отуманивает, что не знаешь, за что взяться. К тому же я теперь не на шутку занят подготовлением к печати моего «Опыта терминологического словаря сельского хозяйства»[282].
– Это будет, – заметил Булгарин, наливая мне в стакан яхонтовую струю действительно прекрасного лафита, – преполезная книга, которою вы пополните один из важных пробелов нашей сельскохозяйственной литературы. Я с наслаждением читал отрывки из вашего труда, напечатанные в «Отечественных записках», пожалев от души, что вы их отдали Краевскому, а не нам. Все-таки, однако, что-нибудь с вашим именем и званием, которое все еще носите de jure[283], бога ради, дайте нам, Владимир Петрович, на последние нумера года, а уж с будущего января не откажите нам в постоянном вашем у нас сотрудничестве. Да кланяйся же, Песец! Добрался, чудак, до трубки, и ну ее сосать, не думая о деле!
– Меня бездеятельностью укорять нельзя, – заметил Песоцкий, быстро выпуская клуб за клубом из янтарного мундштука, – вы, Фаддей Венедиктович, только толкуете себе, а у меня вон в кармане уже статья Владимира Петровича, им мне подаренная.
– Ах ты, урод, коман-ву-порте-ву мусье[284], Песец треклятый! – всполошился Булгарин. – Ну можно ли так поступать? Держит в кармане своем, продушенном пачулей, практическую статью, да еще в дар ему, счастливцу, пожалованную! Давай сюда, давай скорее!
– Это, впрочем, – засмеялся я, – дар, которым вы могли бы воспользоваться отчасти и сами, взяв статью эту из «Журнала коннозаводства и охоты», где она напечатана также как дар г-ну Реутту за присланный им мне экземпляр их изящного издания. Статья эта не что иное, как история
