поддержите, слышите?
— Пожалуй, нам все едино, а только с чего это тебе о нем такая сухота пришла, — сродственник, что ли, какой?
— С привычки, — злобно усмехнулся Филалей, — сколько лет при господах холуем состоял, вот у него и доселе по них сердце мрет.
— Не бурчи, дядя Филалей, — мы хоша и действительно, как ваша милость выражаться изволите, в холуях были, да и то не в холуях, а в денщиках, да зато в трех боях участвовали, походы ломали, может быть, и Егорья получили бы, да не потрафилось. А твоя милость, кажись, только по тюрьмам да по этапным дворам променаж имели, пока в горы не ушли.
— Зубоскал, корявая форма, сам рано ли поздно в тюрьму попадешь, а то и на осину.
— Всяко случиться может, однако я за делом пришел. Ей, Акимушка, не человек, а скотинушка, — обратился он к третьему, такому же приземистому и коренастому, как и он сам, молодому парню с загорелым красивым лицом и серебряной серьгой в левом ухе, — достань-ка мне мою торбу, там, подле тебя. Надоть его благородие подкормить, со вчерашнего утра не ел.
Говоря так, Иван развязал свою торбу и торопливо начал вынимать из нее завернутые в грязную тряпку куски овечьего сыра, похожего на мыло, и превращенные в окаменелость чуреки.
— А ты, слышь, господин денщик, — снова привязался к Ивану Филалей, — ты бы твоему благородию киклетку изжарил. Не впервой, чай, кухарить, не забыл еще.
— Киклетку! — добродушно передразнил Иван. — То-то, язык-то суконный, и назвать-то по-настоящему не умеешь. Необразование.
— Куда мне уметь. Я барских тарелок отродяся не лизывал.
— Еще бы тебя с тарелок кормить, тебе и плошку дать, так плошке обидно станет.
— А ну вас, сведенные, не надоело еще вам грызться-то, — махнул на них Сидор. — Кш… окаянные.
— Не трожь, это мы любя. Потому приятели.
— Черт тебе приятель, — грубо огрызнулся Филалей, — такой ужо язык у него, за все чипляется, как репейник.
— И чего языком чешут, — вздохнул Аким, — нет того, чтобы помолчать.
— А для чего же молчать? — полюбопытствовал Иван.
— А для того, что умные люди всегда молчат.
— Так, верно. В самую центру попал. Я сам всегда так думал. Когда я еще в полку служил, у нас в роте медведь ручной был. Никто от него никогда слова не слыхивал, а такая умная была скотина, что и сказать невозможно, немного разве глупей тебя.
— Бреши, бреши, перебрех собачий, — флегматично произнес Аким. — Ну и язык — язва. На том свете беспременно черти тебя на крюк за него повесят.
— А ты про то их спрашивал?
Сказав это, Иван весело рассмеялся и тою же развалистой походкой вновь направился к Спиридову.
— Вот, ваше благородие, принес, ешьте; смотрите только, зубов не поломайте — еда мягкая, черт кусал, кусал, да нам послал.
Спиридов равнодушно, не поблагодарив, взял из рук Ивана сыр и чуреки и принялся медленно и апатично жевать.
Несколько минут длилось молчание.
— Зачем ты вчера остановил меня? — вдруг совсем неожиданно спросил Спиридов, но в голосе его не было ни упрека, ни досады.
— Черт меня знает, — почесал затылок Иван, — я теперь и сам не рад.
— Рад не рад, а сколько народу сгубил; кроме меня, еще четырех.
— Это каким же манером?
— А так, брат. — И Спиридов рассказал Ивану о своей поездке через горы и оставленных им казаках. — Теперь они все перебиты, — со вздохом заключил он свой рассказ. — И виноват ты.
— Ах ты, Господи, грех какой! — с искренним сокрушением покрутил головой Иван. — Вот кабы знать. Так ведь я сдуру, больше шутки ради. Вижу, скачешь. Дай, думаю, подурачу, посмотрю, поверит али нет, а ты и поверил. Неужли ж мы и взаправду на охотников похожи были?
— А ты как в горы попал? Со службы бежал, что ли?
— Есть грех. Дезертир я, и те вон трое, — указал Иван на товарищей, — тоже дезертиры. Здесь, в горах, много нас, таких-то горемык.
— А давно ты в бегах?
— Да уже три года скоро будет.
— Поди, и мусульманство принял?
— Без этого, ваше благородие, нам, беглым, никак нельзя по тому самому, что тем, кто веру свою блюдет, никакого доверия от татар нет. Всегда в подозрении, и чуть что им, гололобым, померещится — на цепь и в яму. Такому хуже, чем пленнику; пленник на выкуп может надеяться или просто-напросто выберет минутку поудобнее да и лататы задаст, а беглый куда пойдет?
— Да, это верно.
— К тому же, — все более и более оживляясь, продолжал Иван, — и то подумать надо, как здесь и веру свою блюсти? Ни тебе церкви, ни образа, ни креста даже, дни давно порастеряли, когда какой праздник не знаешь, какому святому — не ведаешь. Постов не блюдешь, к святому причастию не ходишь, стало быть, о чем и толковать. Что так, что иное, а все выходит одна басурманщина.
В тоне, которым были произнесены Иваном последние слова, Спиридову ясно послышалась давно накипевшая боль сердечной, глубоко затаенной раны.
— А ты из-за чего бежал-то, проворовался, что ли?
— Помилуй Бог! Тоже скажете! — как бы даже немного обиделся Иван. — Нет, слава Господу Богу, этого художества за мной никогда не водилось, я бежал от немца.
— Как так от немца? От какого немца? Что ты, брат, путаешь? — удивился Спиридов.
Иван звонко засмеялся.
— Чудно вам? Ей-богу, правда. Кабы не мое горе, не попался я своему немцу, я, может быть, теперь ундером был. Желаете, — расскажу.
Спиридов в знак согласия кивнул головой. Болтовня Ивана приносила ему значительное облегчение. Она отвлекала его от тяжелых мыслей, к тому же ему было приятно иметь подле себя человека, искренне ему сочувствовавшего. В этом жалком бродяге, может быть, убийце и преступнике, Спиридов видел земляка, такого же одинокого, такого же заброшенного, как и он сам. Правда, Иван был на воле, но эта кажущаяся свобода мало чем была лучше плена, и еще вопрос, чье положение было тяжелее: у Спиридова, по крайней мере, оставалась надежда рано или поздно вернуться к своим, зажить прежней жизнью, а у Ивана даже и того не было.
XV
Все эти мысли пришли Спиридову на ум в то время, когда он внимательно слушал подробный, растянутый рассказ Ивана о его прежнем житье-бытье. Очевидно, Ивану воспоминания эти доставляли удовольствие, и он, охотно уклоняясь от главной нити своего повествования, пускался в подробности, иногда даже вовсе не шедшие к делу.
— И жилось мне в денщиках у моего барина, сказать надо, очень даже хорошо, потому што барин мой, прапорщик Вахрамеев, царство ему небесное, был человек души ангельской, такой
