1912 году я стала учиться в городе в гимназии и поселилась у бабушки, я видела ее повседневно в будничных делах и заботах. Ореол прекрасной скорби вокруг нее не то что померк, а как бы растушевался и брезжил уже из прошлого. Но это я опять опережаю время.
ДЯДЯ ВАНЯ
С бабушкой жила ее младшая дочь, та самая тетя Настя. В свои двадцать пять лет она не была замужем, да так и осталась одна.
Старший сын бабушки, дядя Ваня, тоже жил с ними, но не всегда. Временами он уезжал в Петербург, а однажды целых полтора года пробыл за границей.
Бабушка растила дяди Ваниного сына, моего сверстника, чернобрового, синеокого Сашу.
Саша был немного мечтательным, но веселым и резвым мальчиком, он совсем не походил на несчастного сироту, как его называли соседки, не уставая судачить, что его, грудного, бросила мать.
Может быть, несчастным был дядя Ваня? Ведь это и его вместе с Сашей бросила вероломная Мария Александровна, заявив: «Женой каторжника никогда не буду!» Произошло это в 1905 году, когда дядю посадили в тюрьму за лекции по народному здравоохранению.
Мама рассказывала одной своей знакомой, что дядя Ваня, статистик по профессии, приводил в лекциях «жуткие цифры» о воронежских трущобах: какая там скученность рабочего люда, как мало воздуха, как много больных туберкулезом и сколько умирает детей, не дожив до одного года.
— Выводы напрашивались сами собой, — сказала мама. — За это Ваня и пострадал...
Был он под следствием, кажется, месяцев шесть. Об этом прискорбном периоде не любили вспоминать в бабушкином доме. А когда все-таки возникала речь, бабушка неизменно подчеркивала, что находился Ваня в камере предварительного заключения. Этим она стремилась доказать, что арестовали его по недоразумению, а потом разобрались и выпустили.
У нас в семье на то же самое событие был иной взгляд.
— Ваня сидел в одиночке... — таинственно, трагическим шепотом говорила мама, утверждая этим особую серьезность испытания, постигшего брата. Щеки у нее при этом пылали, глаза блестели, и вся она была исполнена гордости и восторга.
В тюрьме дядя Ваня стал писать стихи, а позднее послал рукопись на Капри — Горькому. У мамы на этажерке, на самом видном месте, стояли горьковские сборники «Знание», где были опубликованы стихи Ивана Воронова.
Дядя Ваня был сильно близорук, но очков не носил и часто щурился; от этого в углах его серых добрых глаз веером залегли морщинки. У него были железные мускулы, молодое, чуть опушенное русой бородкой лицо и лысая голова. Но шляпу, так же как и обувь, он носил только там, где появление без них бросало вызов общественному приличию. Дома, в саду, во дворе, на своей окраинной улице он три четверти года ходил босой. А иногда, рассказывают, даже бегал босиком по снегу, катая Сашу на санках. Впрочем, возможно, тут что-то и преувеличено, так как вокруг личности дяди Вани всегда было много пересудов и возникали разные легенды.
Бабушка с семьей занимала половину каменного дома. Другую половину дома и оба флигеля сдавала. Жильцы делились на верхних и нижних соответственно расположению их квартир.
Верх и в каменном и в Красном доме обжила интеллигенция: служащий нотариальной конторы, ветеринарный врач, учитель прогимназии — все люди семейные. Полуподвалы и маленький флигель были заселены, как мы сегодня сказали бы, работниками бытового обслуживания: здесь обитали со своими домочадцами сапожник, жестянщик, прачка, швея, кухарка.
Дети всех жильцов играли во дворе вместе. Между мальчиками никаких сословных различий не существовало. Иное дело — девочки. У нас была в ходу своего рода табель о рангах. В отсутствие верхних девочек нижние называли их с прибавлением должности или профессии главы семьи: Зина конторщикова, Ира ветеринарова. А верхние девочки еще вставляли в имена своих нижних подруг суффикс «к»: Манька, Марфушка.
В сад дети нижних жильцов приходили только по Сашиному или моему приглашению.
О планировке сада и его главных деревьях я уже рассказывала.
Там, где кончалась последняя ровная площадка и начинался обрыв, повторяя его выступы, тянулись заросли обыкновенной воронежской сирени; в двух местах они образовали естественные беседки. По обрыву росли полынь, чернобыльник, редкие кустики бузины. Внизу были канава и забор, граничащий с соседней, совсем крутой улицей.
В верхней части сада, справа, куда торцом выходил Красный дом, была специально устроена большая круглая беседка из желтой акации, а в ней вбит в землю круглый стол, опоясанный скамейками. Когда дедушка умер, кусты уже никто не подстригал и они выросли высокие.
В бабушкином саду категорически запрещалось лазить по деревьям, садиться на траву, рвать какие-либо цветы, кроме одуванчиков.
Разрешалось делать свистульки из стручков желтой акации и в гроздьях сирени искать пятилепестковое счастье.
Только дяде Ване закон был не писан. Этот сорокалетний человек мог взобраться на верхушку тополя и рассказывать нам, сгорающим от зависти, что оттуда видно. Живописать извивы реки, остров с цейхгаузом Петра I, превращенный в яхт-клуб, парусные лодки на стремнине, а за рекой до самого горизонта — степь.
Калитка в нижнем заборе была всегда на замке, а ключ хранился у бабушки. И дядя Ваня, не задумываясь, перемахнул однажды прямо через забор, так как уже вечерело, а по той, соседней, улице было ближе спускаться к реке.
Но самое большое святотатство совершал он в летние месяцы постоянно.
Ранним утром можно было наблюдать такую картину: дядя Ваня с гамаком под мышкой пересекает двор.
Как бы часто это ни происходило, бабушка не могла выработать в себе иммунитет. Она высовывалась из окна кухни, робко просила:
— Ваня, будь осторожнее. Не повреди деревья.
— Ничего им не станется, — не оборачиваясь, едва буркал он.
В саду он ловко привязывал гамак с одной стороны к березе, с другой (о ужас!) — к яблоне.
Гамак был его излюбленным местообитанием. Здесь Дядя Ваня целыми днями читал, делал какие-то выписки, ухитрялся даже писать. А то погружался в бездействие и в молчаливой сосредоточенности подолгу смотрел в небо.
Досужие кумушки-соседки спрашивали бабушку:
— Чтой-то, Дарья Петровна, у других сыновья служат, а ваш все на боку лежит?
Бабушка, глубоко уязвленная, не подавала виду. С полным самообладанием она отражала удар самым веским для этих обывательниц аргументом.
— Мой сын, лежа на боку, зарабатывает больше, чем тот, кто протирает брюки в канцелярии.
Увы, это была святая материнская ложь!
Как я позже узнала, дядя находился под надзором полиции и ему запрещена была служба в государственных учреждениях. Правда, он продолжал свои статистические исследования и время от времени публиковал статьи в
