class="p1">Машина ждала на стоянке, Красавин усадил Хохрякова и Алабухова, сел сам. Посовещались, составили план: сначала в магазин — взять консервов, колбасы, коньяка, конфет, потом — за дамами; были у Красавина знакомые, готовые ехать веселиться сломя голову, только помани: одна — бухгалтерша, жена какого-то актеришки, другая, ее подружка, — будто бы музыкантша из детсада, это для Хохрякова, с ней между делом можно даже о Хемингуэе поговорить, третья совсем простота, продавщица из спортивного. Вот, значит, в шашлычную к дяде Грише за шашлыками и — в лес, в кусты.
III
Эх, что было, что было! Смех и грех, тошно вспоминать. Набрали шашлыков, в кусты забрались, а уж потом такое вытворяли... И песни орали, и «цыганочку» выплясывали, а уж лучше всех — сам Хохряков. Набрались все как зюзики. Шлюшонки эти Красавина всего помадой извозили. С Хохряковым больше всех возиться пришлось — на четвертый этаж потом затаскивать, а ведь акты так и не подписал. Под занавес Красавину еще жена выволочку устроила, как увидела такого красивого. Никаких шуток уж не понимает — он-то к ней по-человечески: разулся в передней, заполз на четвереньках, повернулся задом: «Возьми, — хнычет, — Люда, лентяйку, огрей как следует, виноват по всем статьям!» — так она как держала чайник с горячим чаем, так и треснула им об затылок, а потом вытолкала в переднюю, закрылась на щеколду и говорит, что это уже в последний раз, терпения ее нет, так что пришлось ему по крайней мере полночи спать посредине передней на полушубке, пока жена не уснула и он не открыл ножичком защелку и тихонько не перекочевал на диван в гостиной.
Но главное-то, что все это пустой выстрел. Хохряков, дирижабль этот, пузо на двух ногах, актов-то так и не подписал.
Последний шанс был утром. Красавин знал все эти тонкости. Приехал к нему на работу спозаранку, тот сидит, руками голову обхватил. Красавин подает ему бутылку коньяку, аккуратно завернутую в рулончик ватмана: «Вот, Иван Иванович, вы вчера просили измененный чертежик мусоропровода», — а сам черную папку наготове в другой руке держит — только распахнуть и акты на стол. Хохряков посмотрел тягостно на Красавина красным глазом — другой смотрел куда-то в пустоту — и сказал:
— Ты ошибаешься, не просил я у тебя чертежика на мусоропровод.
Красавин даже в лице переменился — так неожиданно это было, непривычно, даже страх его взял: что же дальше-то будет? Как быть?
— Вы не больны, Иван Иванович? — уже сочувственно, несмотря на раздражение, спросил он.
— Болен, да, болен! — взревел Хохряков. — Все, не будет вам больше лавочки! Кончилась лавочка, закрылась, прихлопнулась! Неужели не видите — другое время идет? Делать дело надо, а не бумажки подсовывать! Дураки!
— Иван Иванович, ну давайте — в последний раз! Хотите — перекрещусь? Первый с вами выпью за новое время? Но уж эти-то актики сам бог велел подписать по-старому! Сколько за них выпито...
Хохряков уставился взглядом сквозь Красавина, сквозь свою головную боль и еще что-то, что видел только он один, безнадежно махнул рукой и медленно сказал:
— Иди, Красавин. Иди и не приходи, пока все не сделаешь.
Красавин поджал губы и ушел. И пока шел по коридору и спускался по лестнице, цедил сквозь зубы проклятия и слова мести: «Ну погоди, тюфяк растоптанный, я тебе тоже... устрою!»
Он вышел, сел в машину и поехал в трест на планерку. У него самого болела голова после вчерашнего и от всех этих неприятностей, болел желудок, язва чертова, некогда в больницу лечь, некогда на курорт съездить, целебной водички вместо этой проклятой водки попить... Но сильней головной боли и желудка противно, надоедливо ныло и ныло где-то внутри, холодило грудь, а по спине пробегал гадкий, похожий на гриппозный, озноб — ожидался грандиозный разгон на планерке за несданный дом.
IV
Длинный стол. Сначала вперемежку — начальники стройуправлений и отделов, представители субподрядчиков, затем — заместители управляющего и главный инженер, а в самом торце — сам Затулин. Сидит мрачнее тучи, мечет громы. Сегодня тридцатое, сегодня полагается положить ему на стол подписанные акты. Никакие объяснения не принимаются. Первоочередной и главный вопрос сегодня — сдача.
Первым по распорядку обычно встает начальник первого СМУ Замурдаев. Красавин — вторым. У него есть время сориентироваться, и он обычно внимательно слушает Замурдаева, улавливает оттенки вопросов, замечаний начальства, ошибки в ответах. Кроме своего дела надо ведь знать еще, что сегодня на уме у начальства и откуда дует ветер.
— В каком состоянии дом по Болотной? — спрашивает Затулин.
— Акт сдачи подписан всеми, увезли ставить печати, — четко отвечает Замурдаев. — Перечень недоделок составлен, согласован, отпечатан, роздан всем исполнителям под расписку, а также главному диспетчеру.
— Только что, перед планеркой, отдал, — подтверждает главный диспетчер и подает Затулину листок.
Затулин, маленький и резкий, приближает его к глазам. Лист в одной руке, крупные очки в темной оправе — в другой. Наступает тишина.
Наконец лист откладывается в сторону. Вздох облегчения — пронесло.
— Та-ак. Дом по улице Пирогова?
— Хохряков не подписал, — так же четко отвечает Замурдаев.
Красавин напрягает слух и тихо ликует — ага, уже есть компания, вдвоем гореть легче.
— У них там еще благоустройство не закончено — только сегодня чернозем завозят, — подсказывает Затулину диспетчер.
— Кто из треста инженерной подготовки ответствен за этот дом?
— Алабухов, — отвечает диспетчер и тянет шею. — Где Алабухов?
— Здесь я, — подает голос, кривя темное, помятое лицо, Алабухов. Он сидит рядом с Красавиным: время от времени они перешептываются и хихикают. Наверное, вспоминают вчерашнее.
— Для вас что, график — бумажка? — резко бросает ему Затулин.
— Вы же сами позавчера дали команду: весь чернозем — на детсады.
— Но я же не запрещал вам работать во вторую и третью смены! Сколько они вчера вывезли во вторую и третью смены чернозема? — спросил он у диспетчера.
— Вчера во вторую и третью смены они чернозем не возили, — заглянув в свою тетрадку, ответил диспетчер.
— Вы что, решили саботировать сдачу? Или до вас никак
