беспощадная попса. Телефон не ловит.
— Жид у кардиолога. «Рабинович, вы сколько пьёте в день?» «Четыре бокала». «Я два разрешил!» «Еще два разрешил терапевт».
Селижора уставился на Софушку. «Главный». Потный, рябой, лобастый. Жестокий. Мнительный. Мстительный.
— Мне… пора. — Она осмелилась проверить, может, паранойя? Недопустимо судить о человеке по внешности, недопустимо судить о человеке по внешности, недопустимо… Может, ее отпустят? Киноа и фенхель — пища просвещённых людей.
— А десерт? — удивился радушный Георгий Семенович. — После соленого хочется сладкого. Тебе — нет?
— Нет, — эхом повторила Софушка. — Я хочу уйти. Я могу уйти?
— Нет. — Он шлёпнул Анфису по ляжке. — Ты не такая, да? Ты не шлюха?
— И она не шлюха, — ответила Кнепер. — Она боится вас.
Он выхватил пистолет и ткнул его Софушке в рот.
— Лижи. Ласкай.
Она сжала челюсти. Он пальнул в потолок. Вернул горячее дуло к лицу девушки. Кожей ощущая жар от смертоносного металла она в адреналиновом угаре заявила:
— Убейте меня. Я не стану унижаться перед вами.
Он ударил её наотмашь стволом.
— В баню! — Донеслось до Софушки прежде чем её накрыло спасительное небытие.
***
— Светлана Ульянова, сорок три года. — Обезболенный Евгений Петрович продемонстрировал обезболенному Феде досье и паспортную фотографию мужиковатой гражданки. — Сидела семь лет за убийство супруга. Пыталась под психическую закосить, типа, ей голоса велели благоневерного зарубить.
— Топором?
— Молотком.
— Тогда забить.
— Молоток с гвоздодером.
— Она какой стороной пользовалась?
— Обеими.
Детективы выдержали паузу.
— Почему ты решил, что она — та самая? Синикка в переводе Светлана?
— Не. У нее ферма, она суоми и механик по специальности. — Финк поджег сигарету.
— Почему мы к ней не едем? — воскликнул Теодор.
— До ееной фермы дорога через Олин. Я тебе говорил, что на ночь глядя в лес не сунусь.
— А мальчик?
— Одуванчик. Родители не уследили. Не я.
Майора было не сдвинуть. Темные ветви суеверий вросли в него, точнее, он вырос, сформировался вокруг этого древнего, деревянного скелета. Прочней которого нет ничего…
Финк сел писать отчет. Тризны — под его уютной зеленой лампой — набирать статью для филологического паблика. Где еще порассуждаешь на абстрактные темы? На личной странице он выкладывал красивые пейзажи, милые портреты, глубокомысленные цитаты Камиллы Палья, Ноама Хомского, и всяческих анархо-капиталистических и джорджистских спикеров. Читатели не поймут, если он приплетет фольклор. Народная культура — атавизм, симптом вылеченной болезни. Зевс мертв, всем срать на Перуна и Кетцалькоатля.
Не всем, господа постмодернисты, не всем.
Федя вышел из покрашенного вонючей краской в светло салатовый цвет страдающими от бодунизма хулиганами здания полиции. Тучи неслись с востока. Сизые, набрякшие, будто гематомы под глазом драчливого бомжа. Божка. Бомжка. Ну кто согласится шефствовать над Береньзенью? Маргинал, сосланный за сто первую тысячу километров от Олимпа.
Лес выделялся на фоне грязных небес. Как аппликация. Верхушки его елей пиками царапали брюха облаков. Из чащи тащило свежестью и гнилью. Болотами и хвоей. И чем-то загадочным, почти парфюмерным или кондитерским.
А отправился бы Федор туда сейчас? Один?
Психотерапевт не лукавил наедине с собой, и честно ответил внутреннему суке-журналисту, что нет. Он испытывает дискомфорт при мысли о частоколе стволов, шорохах, копошении (птиц?) в кронах и сгущающемся вечернем воздухе. Так функционирует генетическая память. Вода — враг котов, их веками топили несентиментальные крестьяне. Лес — враг человека. Он полон опасностей и опасен сам по себе.
***
— Лес — наша зыбка. Колыбель.
Синикка и Тамара, Витя и пятьдесят обитателей Дома Забытых ужинали на веранде. Животные бегали по саду. Неказистые, трехлапые, безухие, слепые, — был среди них полу-пудель полу-колтун, курица-истеричка, облезлая персидская кошка в свитере, кролик, которого юные естествоиспытатели облили серной кислотой, макака-фотомодель (с ней селфились туристы), старающаяся побороть никотиновую зависимость и капибара Сеня. Сене испортили пищеварение в зоопарке, поэтому он пукал.
— Колыбель — место непрекращающегося катарсиса. — Синикка накладывала старикам макароны с фрикадельками из кастрюлищи. — Соуса — кому? Лиля, не стесняйся! Петр Иванович?
— Что за кат-ар-сиса? — спросил Витя.
— Ты когда-нибудь умывался в ледяном ручье? — Тамара налила ему терпкого домашнего вина.
Сеня свистнул попой.
— Да.
— Зубы сводило, кожа немела, ухал, как филин?
— Ага.
— А потом — кайф?!
— Кайф, — кивнул юноша. — Я понял.
Сеня потерся мокрыми усами о щиколотку Вити.
Глава шестнадцатая. Парафилия и виктимблейминг
Владя планировал массовое убийство. Месть. Вендетту. Кару. Пока доктор балаболил. Очаровательный доктор с отполированными ноготками, ухоженной бородкой, татуировками и обволакивающим тембром голоса.
— … ваше состояние… швейцарские нейролептики… йога… пробежки… диета…
«Я привяжу его к спинке кровати. Сломаю кисти рук. По очереди зарежу перед ним его детей и их матерей».
Ему будет плевать. Его… надо пытать физически. Отсечь ухо. Часть ноги. Заразить рану бешенством. И тогда спрашивать с него и у него.
Почему? Не развёлся?
Он схохмит, загогочет, брызгая кровавой слюной. Боль не развяжет ему язык. Не ему. Он похвалялся, что неделю терпел — паяльник, утюг, без жратвы, сна, с оскорблениями. Теперь мучители — его бизнес-партнёры. Их он простил. Им он на юбилеи дарит коньяк «Талант Томаса Хайна» за миллион рублей, чучела носорогов, иконы тринадцатого века.
Он не объяснит, почему. Не развёлся.
Владя заплакал. Подъехал доктор на офисном кресле с колёсиками. От Федора Михайловича не пахло одеколоном, дезодорантом. Чтобы не провоцировать пациентов, могущих «спрыгнуть с ума» от любого триггера — задетого спускового крючка, а их, взведенных, множество. У психа в голове сотни подвешенных ружей…
— Владя. — Какое сопереживание! Как хочется ему поверить. — Я слушаю тебя.
— А мне нечего сказать.
***
Софушка оглядывалась на звезды. Их с Анфисой вели через церковный двор к укромному теремку. Справа чернели купола храма «Гладным сыти». Дым коптил темно-синее небо.
Пар в баньку! Веники, жопы, войлочные шапки… Пиво, раки. Блатняк, картишки. Члены.
Анфиса икала, спотыкалась: ее накачали алкоголем под завязку. Кнепер притворялась пьяной и покорной, весьма неумело. Но она подозревала — Селижоре похер. Он и его дружки трахнут и мертвую. Мимо семенили матушки в платочках. Софушка взывала к ним беззвучно, глазами: «по-мо-ги-те!». Они отворачивались. Они… злорадствовали? Потому что девицы в коротких платьях доигрались? Заслужили? У милосердия ведь ограниченный лимит. Наличествует фейс-контроль: оно распространяется исключительно на детей. Неизлечимо больных миленьких детей-отличников. Прочие жертвы чего бы то ни было — сами виноваты.
В предбаннике Георгию Семеновичу кланялся смазливый холоп. Принял-с пиджак, подал-с водочки.
— В душ, переоденьтесь. — Бандит хлопнул по заднице шатающуюся Анфису и потянулся к Софушке.
— Нет.
— Целку из себя не корячь! — Он обнажил в улыбке качественную металлокерамику. — Я смотрел в интернете твои фотки, сиськи твои с наколками. Ты шкура. На
