лишь седьмого днём, когда, отчаявшись дозвониться, поехала проверить и сообщить хорошие новости лично. По рассказам соседей, нашли баб Нюру рано утром — женщина, что живет этажом выше. Ещё Ульяна призналась, что баб Нюра однажды обмолвилась ей, будто совсем не боится старухи с косой, только мук совести на смертном одре, когда уже ничего нельзя будет исправить. А ещё — что точно знает: ушла бабушка с совестью чистой. И тогда же Уля произнесла фразу, скрытого смысла которой Егор пока так до конца и не постиг: мол, что свою любовь баб Нюра успела передать ей, так что в ней теперь — за двоих.
От Ули же впоследствии выяснилось, что об аварии баб Нюра знала. На этот вопрос ответ он получил не сразу — кажется, Ульяна не желала селить в нём чувство вины. Но юлить не стала, за что спасибо. С тех пор Егору не дают покоя разные мысли. Например, о том, сколько важного не успел баб Нюре сказать. О том, что как ни пытайся отсрочить момент, как ни спасай и ни спасайся, он неизбежно придёт. Изношенное сердце всё-таки не выдержало. О том, как ему повезло её узнать, как много она смогла ему подарить. Ведь на долгие годы стала ему семьёй. А еще — о том, что между окончанием одной жизни и началом другой прошло несколько часов. И ему сложно убедить себя в отсутствии связи.
За зиму им удалось найти могилу. Так что его следующий пункт назначения — Востряковское кладбище.
Пожалуй, это единственное действительно тяжелое событие за почти полгода. Оборачиваясь назад, Егор понимает, что вряд ли смог бы стоически вынести такие новости, если бы рядом не оказалось Ульяны. Она — как ласковый свет, что, струясь в тёмную комнату через дверную щель и мягко озаряя погружённое в сумрак пространство, помог постепенно справиться с чувством вины и пригасить боль утраты.
Вообще, своим каждодневным присутствием Уля скрашивала тоскливые и унылые больничные будни. Так что с периодом заточения связано и много хороших воспоминаний.
Егор помнит, например, как, уткнувшись носом в шею, она прошептала, что съехала из дома. Сказала, что больше не намерена давать матери возможности влиять на её жизнь. Он тогда, чувствуя, как сердце уверенно рисует красивую мёртвую петлю, а следом падает в штопор, поинтересовался, и где же она тогда теперь обитает. «У папы, — ответила Уля без обиняков, — но буду съезжать, потому что в его семье свои проблемы, мне неудобно добавлять им головной боли». Помнит крайнюю степень изумления, в которую она ввергла его новостями о том, что живет в семье отца. Помнит, как, преодолевая липкий страх перед возможным отказом и ощущая в висках херачащий на пределе пульс, предложил ей взять из прикроватной тумбочки ключи от его квартиры. И целых пять секунд тишины — вот что, пожалуй, помнит лучше всего. И как Ульяна, приподнявшись на локте и внимательно на него взглянув, будто спрашивая, точно ли он хорошо подумал, всё-таки встала и потянула на себя ящик. А он, как загипнотизированный, следил за каждым её движением, твердя себе, как попка — дурак, что молчание — хороший, а не плохой знак, а её мысленно заклиная понять всё правильно и согласиться.
Как вперёд связки ключей выудила из тумбочки пострадавшее от влаги, потёртое и измятое фото с рожками и в немом вопросе подняла на него затянутые водой глаза. Пришлось пояснять, что в ящике всё, что при нём нашли. Вещи накануне какая-то тётушка принесла. Честно говоря, после того, как он пропахал в этих шмотках асфальт, их можно было смело утилизировать, но медперсонал на себя такую ответственность не взял. Глядя на фото в Улиных трясущихся пальцах, Егор вновь силился понять, как карточка оказалась в куртке. И вновь тщетно: вспомнить удалось лишь, как у клуба из-под крышки кофра её достал и в руке держал. Всё, что происходило после, стёрто шипящей кислотой. Видимо, уже безотчётно отправил во внутренний карман.
А потом Ульяна подвеску нашла и тут же вернула её ему на шею, пробормотав, что место птице только там. А потом вертела в руках водительские права, давно севший телефон и кард-холдер. А потом добралась, наконец, до чёртовых ключей и закинула их в свой рюкзак, вот таким незамысловатым образом сообщив, что предложение принято. Честно сказать, пока она проворачивала эти свои нехитрые фокусы, он десять раз умер. Но, наверное, заглянуть далеко за горизонт и увидеть там цветущие поля ему удалось ровно в тот момент, когда ключи перекочевали к ней.
К слову, теперь у них есть свежее фото с рожками. По настроению оно получилось совсем другим: Улина широкая улыбка освещает на нём даже естественные тени, два длинных тонких пальца антенной торчат из гнезда его волос, а его собственный вид от невинного весьма далёк. Егор думает, что следующую такую, с рожками, надо бы сделать лет в сорок. Кто знает, сколько на ней будет людей. И рожек.
Отлично помнит, как однажды, приехав в больницу, Уля чуть ли ни с порога заявила буквально следующее: «Егор, ты, конечно, извини, но квартира твоя съёмная — это же просто мрак. Как ты там вообще выживал?». Он и рта не успел раскрыть, чтобы в общих чертах набросать мнение по поводу временного бомбоубежища, как Ульяна, просияв, радостно возвестила: «Я нашла нам другую!». И далее тем же восторженным тоном: «Там в гостиной стены цвета Карибского моря! Лазурь и малахит! А на кухне — цвета сухого белого песка, представляешь?! И мебель светлая! И её мало! Может, переедем?». И далее так вкрадчиво-вкрадчиво: «И Коржика к себе заберём. Хозяйка сама кошатница, так что даёт добро. Если ты, конечно, не против…»
Против?.. Он?..
Пока он маялся взаперти, Уля творила новую реальность. Рад ли он был такой прыти? Положа руку на сердце, да. Очень. Прежняя квартира ассоциировалась с пыточной камерой в подземелье: тёмная сырая нора, где из каждой щели дул ледяной ветер дурных воспоминаний. То было отжившее прошлое. Вновь переступать порог этой тюрьмы не хотелось категорически, так что Егор давал Уле карт-бланш на любые манипуляции, лишь бы дом наконец появился. У них. Общий.
Уже дня через три она махала прямо перед носом ярким брелоком, торжествующе вещая, что весь его скудный скарб уместился в багажнике такси.
Кстати, тот день — день, когда Ульяна продемонстрировала ключи и фотографии довольно просторной, обставленной в минималистичном стиле двушки, запомнился ещё одним событием. Их воркование прервали, распахнув дверь палаты с ноги. Такое,
