Вернувшись за полночь на свою гостевую лежанку, Щек никак не мог вызволить руки из телес склонившейся над ним Папуши. Она прошептала:
— Все спят…. Завтра будь, как ничего не было! — Ущипнула и осторожно уложила, толкая грудью от себя. Мужик тянулся к ней, целовал губы, щеки, крепко сжимал ягодицы и выдыхал с жаром слова:
— Была Папушей, а стала Мамохой.
— Все, я пошла! — проговорила твердо прельстительница и ускользнула туда, откуда пришла.
Щек долго глядел в темноту, потом произнес:
— Вот это да!..
С началом нового дня печенеги зашевелились, показывая воинственный настрой. Готовили что-то, устраивали скачки наперегонки…
Глядевшим со стен на их разъезды было немножко жутковато. Полчища покрывали все видимое пространство. Некоторые из басурман совсем обнаглели, гарцуя на своих животинах близко-близко. Киевляне, даже серчая, не пускали одиночные стрелы: может, отойдут, попугав?.. Тогда печенеги запустили зажженные стрелки поверх зубцов и не думали отъезжать. На стенах ждали, раскачиваясь. Степняки никуда не спешили, оттого что некуда было, да и, наверно, помнили последний бой и побаивались повторять обстрел огнем. Смотрели-любопытствовали, на что решатся защитники.
Осаждающие подходили все ближе. Освоились, останавливались, задирая головы… Если Святослав прискачет на помощь, они из-под стен города запросто успеют сняться, получив сигналы от дозорных. Дозорные — ажно до моря! Загодя дойдет сигнал, так что можно покружить за валом и вдоволь накричаться — для устрашения обитателей Полянского города…
Торговля и мирная жизнь, сношения с соседями на севере и на западе сейчас страдают. А посему русичи имеют ощутимое притеснение: налицо убыток всем делам! Купеческие караваны, не попав в город из-за войны, отсиживаются в глухих лесах. Многие вертаются с товаром восвояси. И русским поэтому со степняками никак невозможно не считаться… Пусть даже придет Святослав, начнет мсту, но, не достав всю степную орду, спеша еще куда-то, умчит по делам, оставив положение неразрешенным, в котором большая польза кочевникам. Пограбили, выпросили что-то, пообещали мир… Старанья и потери степняков не пропадут даром! Они, как и русские, хотят жить своим укладом и, гонимые из Дикого Поля другими дикими народами, желают существовать сообразно смыслу жизни своих предков. Плевать им, что на чужой земле! Ведь они — кочевники: идут-бредут по зеленым пастбищам…
Находясь здесь, в сердце южной Руси, они защищены: с севера — каким-нибудь жиденьким договором и покладистостью простых киевлян, с востока — Днепром и укрепгородками русичей на нем, с юга — бескрайним морем, с запада — переместившимися с того же востока народами…
Печенеги не состояли поголовно из вояк. Умнейшие и спокойнейшие из них перенимали у южных славян культуру обработки нивы и строительства, культуру быта мирного человека и конечно же большой и умный славянский язык. Печенежское дело продвигалось. Их поселения имелись по Роси и Суле, печенеги растворялись в волынянах, полянах и северянах. Никуда они оттуда никогда ни от кого и не собирались уходить, вливаясь в русский народ.
…Еще век русско-печенежское соседство будет представлять собой приобщение отталкивания — иной раз доходя до кипения. За этим веком последует забвение печенегов. Худая память о них сохранится лишь в летописях историков той поры, умолчавших, где и каким числом отметились еще представители сего народа, а главное — откуда взялась такая внушительная численность его? Ведь за то сравнительно короткое время, когда пространство между Днестром и Доном заполонили азиатские народы, Заволжье должно было переварить бессчетную людскую бездну!
Видится лишь одно объяснение этому. Некий из множества народов Востока вышел оттуда с крепким этническим ядром и покатился на Запад, подобно снежному кому, обволакиваясь массой встреченных племен. Добрался в конце концов до мест, где народы создали более аргументированное собственное ядро… При столкновении двух побеждает сильнейший. В те поры ничья была исключением, и оттого проигравшая масса, отбросив части кома и осколки своего ядра, притянулась к победителю. Те осколки, вероятно, сохранили великие народы в порой противоречивых чертах своих характеров.
Докатить свой, скажем так, культурно-обозначенный колоб смогли немногие… Несомненно это подвиг и удача последних. Ведь мало кому удавалось пройти такой толщины буфер, будто губка впитывавший в себя все, поглощавший и изменявший целые народы. И горе было бы русской губке в толще веков, если б не умела она отжать вредный субстрат и подпитаться порцией европейских культурных ценностей из Греции, Польско-Литовского королевства, Германии, Франции… И всегда взгляд на мир, ныне называемый русской самобытностью, помогал устоять, укрепиться, самосохраниться…
…Многодневное стояние печенегов под стенами Киева, наделавшее немало шума, через время прекратилось. Город устоял и готовился встретить вождя, спешившего из-за синего моря, от высоких гор. День возвращения настал. Дикари схлынули. Центральные ворота с радостью распахнули гостеприимные створы-крылья…
Щек, Пламен, женщины вместе с праздничной толпой, состоявшей из всех киевлян, высыпали на стогна, радостно встречая князя, созерцавшего море родных улыбок вокруг. Молодость Святослава скрывалась бронзой болгарского загара. Он скупо улыбался, зная, что это его дружина помогла разрушить кольцо печенежской осады. Без сомнения, он был защитником Киева, даже находясь вдалеке от него, занимаясь на Дунае торговыми караванами из Византии в северную Европу, учреждая мечом далеко от родины законы славянского первенства. Его имя наводило страх на воинственных соседей, даже чрезвычайно могущественных. По улицам ехал победитель. Среднего роста, голубоглазый, плосконосый, с толстой шеей, широкими плечами и стройным станом он излучал крепость и силу. Голова его была обрита, только спереди оставался оселедец. Борода тоже выбрита. Густые, длинные висячие усы скрывали недовольство предстоящей встречей с матерью. Он предвидел ее упреки за отстраненность его от внутренней жизни и проблем Киевского государства…
Щек услышал оклик. Это были поречные. Смеясь, обступили они земляка, удивляясь и выдавая ащеулые шуточки.
— Живы? Ну, вы пропали, пареша, аки шерсть с шелудивой овцы! — перекрикивал гам рыжий Хор-сушка. Гудящая толпа терлась о знакомцев и уходила к горе.
— Что ж один? Видно, малец никак не оторвется от веселой вдовоньки, оставленной тобой за прилипчивость? — Слова Остена неприятно изумили Пламена и его женщин, доставив особое неудобство Папуше. Она глядела на седого мужика волчицей. Внимательный Остен заметил это и точно определил весь круг Щека.
— Что ж молчишь? Где малек? — спросил он, сверкая нестареющими глазами и неприязненно косясь на исходившую укором Папушу.
— Малк убиен в тот же день. Стрелами истыкан. Я поранен был и болел.
Поречные замолчали. Хорсушка, переводя глаза с Длеси на Щека, проговорил:
— Пусть хранит Мор его душу в вотчине своей за чуром…
Остен протянул:
