В окружении этих молодых людей Нэнси постепенно раскрывала свои истинные черты, не котсуолдские и не лондонские, а скорее космополитические, в стиле рококо. Та фривольность, о которой много пишет Джессика, составляла только часть общей картины. Мессел, Сутро и многие прочие в этой компании оказались вовсе не дилетантами. Другое дело Брайан Говард, который рано расцвел и быстро увял‹47›, не поняв толком, в чем заключается его талант, — он, к примеру, рисовал картины для мистификации, выставки Бруно Хата в 1930 году. Он был склонен к аффектации — «Право, дорогой, ты же не пожар заливаешь», — мог сказать он любовнику, прыскавшемуся «Герленом», — и к вполне сознательной эксцентричности. Так, в метель он прикрывал голову маленькой картиной Пикассо, обернутой в пижаму («шляпы чудовищно дороги!»). Это нисколько не мешало ему быть проницательным, глубоко и строго мыслящим. Когда Говард сообщил Гарольду Эктону, что его новый друг Нэнси — «очаровательное существо, прямо-таки петарда, друг мой, и порой не только ярко блещет, но и обнаруживает глубокий ум», Эктон отнесся к этой оценке с уважением.
Эктон был вожаком этой стаи. Аффектация и ему была не чужда: когда в гостях напористая молодая женщина, чья машина сломалась по пути на этот званый ужин, попрекнула: «Вы не из тех мужчин, кого можно представить себе лежащим под машиной и что-то делающим», он тут же ответил: «Главное, с кем лежать и что делать». (Его брат Уильям превосходил его находчивостью: когда Диана, встретив его в 1940-м, поинтересовалась, в какой форме он «работает на войну», он ответил: «Изучаю урду».) Гарольд Эктон был «иконой стиля», центром притяжения для друзей, провозвестником всего нового (списанный с него Энтони Бланш читал оксфордским гребцам «Бесплодную землю» Элиота). Он оказал заметное влияние на Ивлина Во: «Полагаю, нас объединяло то, что по-английски именуется gusto, — вкус к многообразию и абсурдности жизни, открывавшейся перед нами»‹48›. Во, безусловно, превосходил Эктона писательским талантом — Эктон опубликовал роман «Чепуха» одновременно с «Упадком и разрушением», и Во совершенно его затмил, — но истинный гений Эктона проявлялся не в литературе, а в самой жизни, в «блеске и очаровании личности, не знавшей себе равной в поколении», как утверждала Диана. В утонченной проницательности он не уступал Энтони Бланшу, и Нэнси дорожила его признанием. Он стал ее первым биографом, наполнив книгу деликатными, но точными оценками. Одна из его догадок: благожелательные портреты гомосексуалов у Нэнси, особенно открытого гея, очаровательно эксцентричного Седрика в «Любви в холодном климате», способствовали снятию «социального клейма» с сексуальной ориентации. Гомосексуальные связи оставались вне закона, но едва ли об этом можно догадаться, следя за вечно радостным Седриком. («Никогда больше не буду писать о нормальной любви, — сообщала Нэнси Марку Огилви-Гранту, — поскольку, очевидно, другой ее сорт привлекает куда больше читателей, и гораздо более благодарных».)
Готовность общаться с такого рода людьми вовлекала Нэнси (до определенной степени) в мир «Мерзкой плоти». Этот роман кажется теперь точным слепком с высшего общества двадцатых годов. «О, Нина, сплошные вечеринки!» — восклицает главный герой. Или, как позднее формулировала Нэнси, «мы почти не видели дневного света, разве что на утренней заре». В одном из эпизодов романа старшее поколение чинно сидит на балу и обсуждает поведение молодежи: «А вы не думаете, что они…» — «Дорогая моя, судя по всему, что я слышу, еще как!» Вероятно, так и Ридсдейлы думали о своей старшей дочери.
Но еще больше их тревожил Хэмиш, нелепость тех чувств, что питала к нему их дочь. «Мерзкая плоть» представляет собой фантастическую сатиру на эту эпоху, вортицистский рисунок из раздробленных, неопределившихся настроений. Да, Нэнси бывала в ночных клубах и на сомнительных собраниях, оживляемых «чудесным порошком», но присутствовала и на светских свадьбах, на танцах в Белгравии, участвовала во всем, о чем писал «Татлер» и что составляло жизнь ее сословия. И не так уж ее друзья-умники угрожали миру Ридсдейлов. Разумеется, родители вспоминали про эту компанию, когда предъявляли Нэнси очередной счет, но при этом частенько приглашали молодежь в Свинбрук, и, вопреки первому впечатлению, эти юноши прекрасно умели скакать на охотничьих лошадях и, разъехавшись, благодарить хозяев любезными письмами. Дэвид оцепенел, когда у некоего юнца из кармана выпала расческа, а другому, обнаружившему полную несостоятельность в обращении с ружьем, заявил: «Лучше бы я взял на охоту горничную», однако тот инцидент, когда он набросился на Джеймса Лиз-Милна, вовсе не был для Дэвида типичен: обычно он умел соблюдать приличные манеры. Он хорошо относился к Марку Огилви-Гранту, а тот, как сообщала Нэнси своей матери уже после Второй мировой, в плену грезил о слоеном торте с джемом, который подавали в Свинбруке. «Семейство Митфорд весьма занимательно, — писал Роберт Байрон своей матери, — и я с удовольствием у них гощу». Это вовсе не похоже на смертельную схватку дяди Мэтью с поклонниками модернизма.
Эти же молодые люди составляли компанию Дианы и Брайана Гиннессов. Как только Диана в январе 1929 года вышла замуж, они повадились собираться в их миленьком домике на Букингем-стрит. Диана впоследствии отрекалась от какой-либо близости к этой «блистательной молодежи», но она сразу же оказалась, словно по врожденному праву, в средоточии художественной и творческой жизни Лондона. Эктон, Байрон, Говард, Генри Йорк, писавший романы под псевдонимом Генри Грин, Литтон Стрейчи и художница Дора Каррингтон, великолепный эксцентрик музыкант Джеральд Бернере, Ситуэллы, Лотте Ленья — все устремились в гостиную Дианы, все в той или иной форме несли свою дань молодой женщине, которая выглядела словно прекрасный сон и притом восхищалась их талантами. «Писатели, художники и композиторы казались мне в ту пору князьями человеческими», — писала она впоследствии. Брайан и сам был неравнодушен к искусству: ухаживая за Дианой, он водил ее в театр чуть ли не каждый вечер. Адвокатская служба не мешала ему писать хорошую, выстраданную поэзию, а в 1930-м он опубликовал роман «Желания и открытия»‹49›, не принесший, правда, успеха. Собравшееся в его доме общество было Брайану весьма по душе, вот только Дианой он хотел бы владеть всецело, а не следить со стороны, как она царит посреди модной столицы. «И я не чужд искусству, и знаю я салон, где Сикерты и Гиннессы, Герлтер и Джон», — воспевал этот салон на Букингем-стрит Джон Бетжемен. Гиннессам принадлежал дивный дом эпохи королевы Анны в Уилтшире. Его внутреннюю обстановку подробно описывал в одном из январских выпусков «Дейли телеграф»: «Миссис Гиннесс приложила в последние полгода немало усилий, чтобы подчеркнуть изящные пропорции комнат ясными пастельными тонами, которые выбраны с присущей молодости простотой». Этот дом тоже наполнился гостями, вечеринками. В двадцать один год Диана уже превращалась в своего рода миф, как утверждал ее будущий пасынок Николас Мосли, проницательно подметивший ее митфордианский талант «сочетать в себе и уважение к условностям, и умение их опрокинуть»‹50›.
