Солнце собиралось закатиться. Джори побежал на улицу, чтобы поглядеть на цвета заката, которые, он говорил, были «как музыка». Джори умел «ощущать» цвета; они делали его грустным, радостным, одиноким или «мистическим». Мама тоже. Теперь, когда я могу ощущать боль, может быть, я научусь «ощущать» и цвета.
Наступила ночь. Темнота приводит с собой привидения. Эмма позвонила в свой хрустальный колокольчик, приглашая меня к обеду. Я хотел есть, но не мог пойти.
Позади меня что-то отвратительно пахло. Я заглянул в дупло дерева. Фу! Там, наверное, птичьи яйца. Я осторожно засунул туда руку. Нащупал что-то твердое, холодное и покрытое шерстью. На этом «чем-то» был ошейник с такими колючими шипами, что я укололся. Что это – колючая проволока? Или этот сдохший зверь – Клевер?
Я разрыдался, охваченный диким страхом.
Они подумают, что это сделал я.
Потому что, что бы ни случилось плохого, всегда думают на меня. А я любил Клевера. И всегда хотел, чтобы он любил меня больше, чем Джори. А теперь Клеверу уже не жить в этом чудесном домике, который я когда-нибудь дострою.
Джори бежал навстречу мне по дорожке. Он искал меня.
– Барт, выходи! Барт, не надо перед отъездом раздражать родителей!
Хорошо еще я нашел новое место, которого он не знает, и лежу здесь, притаившись, на животе.
Джори убежал. Вышла мама.
– Барт, – позвала она. – Уже поздно… Пожалуйста, Барт. Прости меня, что я тебя ударила сегодня утром.
Я отер слезы, выступившие от жалости к самому себе. Я ведь утром хотел помочь. Я случайно высыпал в раковину целую пачку порошка, думая, что меня похвалят. Откуда я знал, что одна маленькая пачечка наделает столько пены? Пена и содовые пары наполнили всю кухню.
Вышел папа:
– Барт, приходи и съешь свой обед. Мы все поняли, что ты сделал это не нарочно. Ты хотел помочь Эмме. Тебя простили. Не дуйся и приходи.
Я все сидел, и чем больше я сидел, тем виноватее себя чувствовал за то, что заставляю их страдать. В голосе мамы я слышал слезы, будто она и в самом деле любит меня. Но как она может любить, а я быть достоин ее любви, если я ни разу в жизни не сделал ничего правильно?
А колено все больше болело. Вот-вот поедет по нашей улице, завывая сиреной, «скорая помощь», схватит меня и так же с сиреной повезет в папину больницу. Они отнесут меня в операционную, и хирург в маске взревет: «Отрезать ему эту гниющую ногу!» Они отрежут ее по колено, а оставшаяся часть начнет отравлять меня всего, и вскоре меня похоронят.
А похоронят меня на кладбище в Клермонте, в штате Южная Каролина. Сбоку от меня будет лежать тетя Кэрри, ведь ей нужно для компании кого-то такого же маленького, как она. Но я не буду Кори. Я буду сам по себе – черная овца в своей семье, как сказал обо мне Джон Эймос, когда он рассердился на меня за то, что я играл с его кухонными ножами.
Я лежал на спине со скрещенными на груди руками и глядел в небо, как Малькольм Нил Фоксворт, ожидая, когда пройдет зима и новое лето приведет маму, папу, Джори, Синди и Эмму к моей могиле. Готов спорить, что мне на могилу они не принесут прекрасные цветы. И я в могиле скорбно улыбнусь, и они никогда не узнают, что испанский мох нравится мне больше, чем благоухающие розы с их шипами.
Они уйдут. А я буду лежать в холодной сырой земле. Снег покроет землю, и мне в моей вечной обители уже не понадобится изображать Малькольма Фоксворта. Я представил себе Малькольма, старого, иссохшего, с седыми волосами и хромающего, как Джон Эймос. Разве что чуть покрасивее, чем Джон Эймос, потому что слишком уж Джон безобразен.
И когда я умру, все мамины проблемы будут решены: Синди тогда сможет жить с ней, и все будут спокойны, и будет мир. Когда я умру.
Боевые раны
Обед прошел без Барта. Вот уже и спать пора ложиться, а он так и не показался. Мы все искали его, но я – дольше всех. Ведь я лучше других знал его.
– Джори, – сказала мама, – если мы в течение десяти минут не найдем его, я вызываю полицию.
– Я найду его, – проговорил я, стараясь, чтобы голос звучал как можно увереннее.
Сам я, однако, совсем не был так уверен. Но мне не нравилось, как Барт обращается с родителями. Ведь они всегда делают для нас все, что можно. Им и вовсе неинтересно в четвертый раз посещать Диснейленд. Это все для Барта. А он такой тупой и бесчувственный, что не понимает. Он просто возмутителен. Вот результат снисхождения, которое всегда оказывают ему папа с мамой. Надо бы наказать его посуровее, и тогда бы он знал, что последует за таким наглым поведением.
Но когда я несколько раз повторил им, что думаю по поводу мягкости наказания Барта, они оба заявили, что достаточно натерпелись от жестоких и суровых родителей. И знают, что ни к чему хорошему суровые меры не приводят. Мне всегда казалось странным, что у обоих были одинаково жестокие родители. Когда я смотрел на них, я не мог не заметить, что у обоих были светлые волосы, голубые глаза, черные брови и длинные, загнутые темные ресницы. Мама их подкрашивала, а папа посмеивался над ней: он говорил, один перевод краски, потому что никакого подкрашивания не надо.
Они говорили, что Барта никак нельзя наказывать физически.
А ведь как любит Барт поговорить о зле и грехе. Это у него недавно; будто он тайком читает Библию. Он даже может прочесть целый пассаж из Библии – что-то из Соломоновых притчей о любви брата к сестре, чьи груди были как…
Я бы даже помыслить ни о чем таком не мог… не захотел. Это причиняло мне еще большее смущение, чем когда Барт твердил о том, как он ненавидит кладбища, могилы, старых дам – и почти все остальное. Наверное, единственное сильное чувство, какое он, бедняга, испытывал, была ненависть.
Я обыскал его «пещеру» в кустах и нашел клочок материи от его рубашки. Но его самого не было. Я подобрал доску, которую Барт планировал прибить на крышу собачьей будки, и увидел на ней ржавый гвоздь, весь вымазанный в крови. А что, если он поранился об этот гвоздь и уполз куда-нибудь умирать? Все последнее время он говорит о смерти или о мертвецах. Ведь он всегда почему-то ползает, а не ходит, нюхает следы… он даже лечит сам себя, как собака. Боже, какая же путаница в голове у этого ребенка!
– Барт! – позвал я. – Барт, это Джори. Если ты хочешь непременно остаться на ночь на улице, то, пожалуйста, делай как хочешь – я не скажу родителям. Ты только дай мне знать, что ты живой.
Ни звука в ответ.
Двор наш очень большой, к тому же весь зарос кустами, цветами и деревьями, которые то и дело сажают мама с папой. Я обошел вокруг куста камелии. О боже, не Барта ли это голая нога?
Ну конечно, это он, лежит под живой изгородью, только ноги наружу. Я не сразу заметил его, потому что обычно он никогда не прятался под камелией. Было совсем темно, к тому же спускался туман.
Я осторожно вытащил Барта из-под веток, недоумевая, отчего он не издает ни звука. У него было красное, воспаленное лицо, затуманенные глаза бессмысленно глядели на меня.
