— Могу, — смягчился Сергей Николаевич, вытащил отпечатанный лист бумаги, пробежал по нему взглядом. — Тем более все равно перепечатывать.
Он прошелся по кабинету, делая вид, что читает, а потом положил лист передо мной и, склонившись прямо к уху, вкрадчиво заметил:
— Один раз ничего не меняет и никто не узнает, но твой Шлыков будет жить. Я отправлю другого. Думай: здесь, сейчас, со мной — и твой старлей сидит в бригаде, нет — летит умирать. Даю пять минут. Время пошло.
Как просто: спасти любимого, предав и его, и себя, и отправить на смерть другого.
Мое сердце перестало стучать от одной мысли, что Павел погибнет. А цена его жизни — жизнь другого и мое унижение.
У меня скрутило живот и сдавило горло от невозможности сделать выбор. Как я буду жить, совершив подлость? А как будет жить Павел?
Но если он погибнет, я не смогу жить, зная, что могла спасти его и не спасла. Я честная, а он мертвый?..
Нет, пусть подло, низко, мерзко, но это будет мой грех, моя вина, и я смогу с ним жить, если будет жить Павел. Но разве смогу? Смотреть в глаза Павлику? На себя в зеркало? Что-то говорить, объяснять? Жить, как жила?
Я застрелюсь…
— Ну, все, хватит думать. — Головянкин швырнул меня на стол. Я пыталась дернуться и была прижата за шею, лицом в карту.
Головянкин взял меня, как последнюю шлюху. Впрочем, я и была шлюхой, хоть и отрабатывала не деньги, а жизнь. Стиснув зубы, смотрела на карту Афганистана и не чувствовала ничего, кроме пустоты и отвращения к себе самой, к замкомбригу и сектору с изломами гор и дорог, квадратиками, обозначающими здания, а значит, людей, жизнь, и надписью черными жирными буквами — Кандагар.
Когда все закончилось, я молча и быстро отпечатала другой приказ на Левитина, отдала не глядя Головянкину и вышла. Мне хотелось вымыться, но душу не отмоешь. Я зашла в медпункт, прошла, не заметив Вику, и хлопнула дверью санкомнаты. Меня стошнило.
Не помню, как я очутилась в процедурной и снова стояла над раковиной, умывалась, а рядом были Рапсодия и Вика, и обе смотрели на меня и молчали. Первой не выдержала Вера Ивановна. Обняла меня за плечи и силой увела от раковины, усадила на кушетку.
— Крепись.
Я моргнула, непонимающе уставившись на нее, вопросительно посмотрела на Викторию. Та всхлипнула, глаза наполнились слезами:
— Их всех. Всех…
— Что всех, кого? — Мне стало холодно.
— Вчера к ночи две группы бросили в горы, старшего лейтенанта Шлыкова и Левитина, — тихо сказала Рапсодия. — Разве ты не знала?
Я закаменела — так вот почему Павел вчера не пришел, вот почему так тихо с утра в штабе и скорбно, и пахнет самогонкой со специфическим запахом жженой резины. Значит, у комбрига и начштаба поминки, а Головянкин…
— Паша жив.
— Олеся, чудес не бывает. Ты же при штабе, должна знать, что в живых осталось семеро солдат.
— Все?! — до меня никак не доходило. Я не знала, как это было ни странно.
— Все. «Вертушка» хлопнулась. Прямое попадание… Его нет, Олеся!
Я внимательно посмотрела на бледную, постаревшую Рапсодию.
— Вы хотите убедить меня в том, что Павел убит?
— Их нет, Олеся… — подала голос Вика.
— И Левитина?
— И Жени Левитина.
— И Лазаря?
— И сержанта Лазарева.
— И Сашки?
— И сержанта Чендрякова.
— И Павлика, — кивнула я и засмеялась: я спасала мертвого, предавая живого. Я совершила подлость, согласившись подставить другого вместо Павлика, и Бог забрал его у меня. Я раздавила нашу любовь, смешала с грязью. Я самая низкая тварь, и нет мне ни прощения, ни оправдания.
Но есть Головянкин, сволочь, гад, которому незачем ходить по земле, раз на ней нет места таким, как Павлик. Головянкин знал, что его уже нет, и помог мне предать его память, растоптал его, растоптав меня. Впрочем, моя вина, мое и наказание, но понесем мы его вместе. Твари не должны оставаться в живых. Тварям место в аду.
Я встала и молча вышла. Нашла Ягоду и попросила у него пистолет.
— Зачем? — насторожился он.
— Дай.
Он нехотя дал. Я сняла ПМ с предохранителя и пошла.
— Эй, Олесь, ты куда?
Я не обернулась, не замедлила шаг.
— Ригель! — закричал за спиной Ягода, призывая друга. Напрасно. Меня никому не остановить. Главное — не промахнуться.
Я прошла в штаб, пнула ногой дверь в кабинет Головянкина и, увидев его сидящим за столом, вскинула ПМ. Первый выстрел откинул замкомбрига к стене, второй украсил лоб дыркой, третий — на всякий случай — лег рядом, в переносицу, а четвертый — себе, в висок.
— Леся!! — ударило по ушам, руку схватили, сжали запястье, выворачивая его. Я смотрела в глаза Кузнецова и видела себя — низкую тварь, шлюху. Последними усилиями я нажала курок. Пуля вошла в брюшину, взорвала живот и застряла в тазу. «С такими ранениями не живут…» — подумала, уже падая, и улыбнулась: «Хорошо!»
Сквозь туман поплыли лица Свиридова, Кузнецова, Ригеля, Вики, Рапсодии, Барсукова. Фрагменты взглядов, обрывки фраз — коллаж из того, что еще совсем недавно имело значение, и вот превращалось даже не в память — в пыль.
Я очнулась ранним утром. Небо, окрашенное красноватыми всполохами, солдатское одеяло, край бетонки, рядом Вика, ее заплаканное лицо и губы, которые шепчут:
— Олесенька, Олеся…
Она пыталась что-то сказать мне, но я сильно хотела пить и ничего иного до меня не доходило.
Когда я очнулась во второй раз, солнце уже вовсю припекало. Вокруг стояла суета, гомон. Раненых грузили на два борта. Рядом со мной опять была Виктория. Она уже не плакала.
— Олеся, ты слышишь меня? Олесенька, кивни, это очень важно, или моргни. Олеся?..
Я нахмурилась, это показалось ей достаточным знаком, и она зашептала, склоняясь надо мной:
— Олеся, Головянкин мертв, из Кабула прилетает комиссия, тебя отдадут под трибунал. Барсук вытащил тебя с того света, он Сотворил чудо — ты будешь жить, обязательно будешь… но ребенка не будет — вообще, никогда. А еще тебя ждет трибунал, суд, тюрьма. Олеся… сейчас нас начнут грузить… Я поменяла документы. Я не знала, как тебе помочь, а тут девушка с фактически тем же ранением, что и у тебя. Единственное — другая группа крови. Но я подправила историю болезни и приписала тебе амнезию. Жетон я тоже поменяла. Ты теперь Изабелла Валерьевна Томас, слышишь, Олеся? Ты Томас Изабелла Валерьевна, запомни. Бригада Шаталина. Она полгода служила и попала под обстрел… В госпитале ничего не говори, молчи и все, у тебя шок, амнезия от кровопотери. Тебя комиссуют. Уедешь к нам, я напишу маме, она тебя встретит, поживешь пока под чужим именем, а потом я вернусь и что-нибудь придумаем… Мы грузимся, потерпи.
