— Сколько тебе лет? — спрашиваю я.
— Восемь, — отвечает она, моргая.
— Просто я сижу здесь с восьмилетней девочкой… То есть ничего такого, конечно, ты не думай… просто…
Вот-вот снова глупость скажу. Не знаю, как выразиться, — да и что хочу сказать, тоже толком не знаю.
— Просто ты такая… крутая, что ли.
Какое-то безумие. Как будто человек, совершенно не способный выражать чувства, пытается признаться в любви. Может быть, так оно и есть. Я снова смеюсь — на этот раз над собой. Светленькая смотрит на меня совершенно пустым, равнодушным взглядом — и правильно делает. Она мне нравится: смелая, но в то же время сердце сжимается при взгляде на нее. Как будто на ее плечах груз, слишком большой для этого маленького тельца, этих тонких пальчиков, этих светлых прядок.
Мы сидим за кухонным столом, друг напротив друга, и думаем каждый о своем. О чем думает она, понять невозможно. Мне нравится так сидеть. Малявка берет еще кусок кекса, тщательно пережевывает. Я не собираюсь рассказывать ей, что ее мама похожа на мою. Я хочу спросить о другом:
— Почему ты сказала, что тебя зовут Эсмеральда?
Малявка краснеет и часто моргает, глядя в стол, потом откусывает маленький кусочек кекса, пережевывает, глотает. Она явно смутилась, а я ведь совсем не хотел ее смущать.
— Я так сказала, потому что…
Отхлебывает молока.
— Потому что…
Оглядывается по сторонам, как будто ответ на вопрос находится где-то здесь, на кухне.
— Просто потому что сказала, — подсказываю я голосом умного и понимающего папы. Или дедушки.
Светленькая внимательно смотрит на меня. Потом кивает.
— Да, — выдыхает она.
— Все иногда так делают, — говорю я. — Скажешь что-нибудь, а зачем сказал — и сам не знаешь.
Мне это по собственному опыту известно. А говорю я все тем же родительским голосом.
— Мама, наверное, уже пришла, — спохватывается светленькая малявка.
Как только она оказывается в прихожей, дверь открывается и входит отец. Он, наверное, уже привык сталкиваться на пороге с уходящими гостями. На этот раз я решаю представить соседку.
— Это Анна. Она живет в квартире напротив, — говорю я отцу и тут же добавляю, обращаясь к ней: — А это мой от… папа. Зовут его Эрик.
Они кивают друг другу. Отец с улыбкой протягивает руку. Светленькая быстро пожимает ее и тут же отпускает.
— Пока, Элиас, — говорит она уже на пороге. — Спасибо за угощение.
Как только дверь закрывается, воцаряется полная тишина. Мы с отцом стоим в прихожей и смотрим друг на друга.
— Да-а, — медленно произносит отец, прерывая молчание. — У тебя что ни день, то гости.
— Да уж, — отвечаю я.
25
— Ну так что? — спросила Анна. — Попросишь прощения у Юлии?
— Да, попрошу.
Вчера, угощая кексом Анну, которая сидела за нашим столом и чесала под носом тоненьким пальчиком, я решился. Пойду домой к Юлии сразу после школы и попрошу прощения — за сломанный мизинец, за глупые слова, за…
Я нашел ее имя и номер телефона на сайте клуба джиу-джитсу. Потом позвонил в справочную и узнал адрес по номеру телефона. Я вдохнул полной грудью, почувствовал, как легкие наполнились кислородом и силой.
Весь день шел дождь, вода струилась серым занавесом по стеклам. Но когда мы вышли из школы, дождь перестал. Тоббе смотрит в небо, я следую за его взглядом: тонкие полоски рваных облаков быстро бегут, растворяясь в синеве.
— Хочу в город поехать, — говорит Тоббе. — Похоже, можно на велике.
— Я тоже в город.
Мы обмениваемся взглядами, которые означают: тогда поедем вместе.
Велосипеды, конечно, мокрые, но у Тоббе есть тряпка. Вытерев седло своего велика, он бросает ее мне. Я тру тщательно, досуха: не очень-то хочется оказаться перед Юлией с мокрым пятном на заднице.
— А что там случилось с Андреасом? — спрашивает Тоббе, пока я вожусь с седлом. — Ну, вчера, на футбольном поле.
Как тут объяснишь? Сцена ревности? Слишком много воздуха в легких? Мыльная опера? Сон?
— Не знаю… — отвечаю я, бросая тряпку обратно Тоббе.
— Если не хочешь, не рассказывай…
— Да нет, — перебиваю я. — Просто сам толком не понял.
Мы трогаемся с места.
— Кажется, дело в Терес, — говорю я и жду удивленного взгляда. Но напрасно. — Наверное, Андреас взбесился, когда мы вместе вошли в класс. Да еще и опоздали оба.
Тоббе кивает.
Я умолкаю. Надо подумать об этом — я как-то не успел, голова была занята другими вещами.
— Не знаю… Может быть, Терес сказала ему, что мы с ней недавно сидели и говорили в библиотеке. Серьезно говорили, кстати.
На этот раз Тоббе смотрит на меня удивленно: то ли из-за моих слов, то ли потому, что мы вообще вот так разговорились.
— Точнее, говорила больше она, — добавляю я, глядя в небо. Странно, что эти рваные полоски облаков так быстро бегут, хотя здесь, внизу, почти безветренно. — Но говорила хорошо.
Тоббе замедляет шаг:
— Терес хорошо говорила?
По голосу слышно, что для него это полная фантастика.
— Ага.
Мы идем дальше. Мне хочется рассказывать, поэтому я и рассказываю:
— Она говорила о том уроке шведского, помнишь, у нас еще замена была? Учительница, которая все спрашивала про имена. И я не смог ничего ответить.
Тоббе задумчиво кивает. Он знает, что я имею в виду. И раз уж слова сказаны, пути назад нет.
— Значит, Терес может что-то дельное сказать…
Похоже, он примеривается к этой мысли, пытается к ней привыкнуть.
— А Андреас дико ревнивый…
Да, пожалуй, лучше и не скажешь.
— Что поделаешь, — отвечаю я.
— Да уж, — Тоббе качает головой.
— Это мне Терес показала, как надо орать, — усмехаюсь я.
— На Андреаса?
— Нет, на ветер.
Тоббе опускает ногу на педаль, чтобы оттолкнуться и поехать, но тут же останавливается:
— Чего?
— Попробуй сам, — снова усмехаюсь я. — Отлично действует.
Мы садимся на велики и едем рядом по велосипедной дорожке. Тоббе коротко смеется, как будто гавкает:
— Да вы просто чокнутые!
Я принимаю его слова как знак симпатии.
— А ты, кстати, что в городе будешь делать? — спрашивает Тоббе.
