Вел бесконечного учетШах Улугбек – и вот, смотри:Огромен каталог его,Но множителей в нем лишь три.
Их, с апекса Фахри начав,Взять по уклону надлежитСпуск, и подъем, и спуск опять —Там сердце мастера лежит.
– Держу пари, ты их уже наизусть выучила, – заметил Джейк. – А есть хоть какие идеи, что это все значит?
Эми повернула к нему листок.
– Ну, мы знаем, что Гурканский зидж – это таблицы Улугбека. Или, возможно, имеется в виду сама обсерватория, где он составлен. А Тарагай – его, Улугбека, настоящее имя.
Джейк всмотрелся в текст стихотворения:
– Выходит, в глубинах обсерватории лежит «незавершенный труд» – «несовершенный инструмент – хоть и могуч, но все же мал». Я так понимаю – астролябия?
– Скорее всего, – согласилась Эми. – Они небольшие. Но, честно говоря, не очень-то могущественные.
– А что, если Улугбек пытался усовершенствовать какую-нибудь суперастролябию? – предположил Джейк. – Переносной, сверхточный инструмент – за шестьсот лет до тех, какими мы пользуемся теперь?
Эми кивнула. Звучит логично.
– А изучая секстант Фахри в полный размер, он мог придумать, как его уменьшить. Точно, Джейк! Такое открытие в четырнадцатом веке было бы огромным шагом в науке!
– Вопрос только, Весперу-Один оно на что? – проговорил Джейк. – Астрономический инструмент, только и всего.
– Давай сперва этот инструмент найдем. А гадать будем завтра вечером, после десяти пятидесяти, зная, что дядя Алистер жив и здоров. – Эми протерла глаза и снова склонилась над стихотворением. – Ну ладно, тогда «апекс Фахри» – это верхняя часть секстанта. Похоже, оттуда и надо начинать.
Джейк наклонился к ней, чтобы тоже взглянуть.
– Огромен каталог его… Так что, говоришь, за каталог?
– Список звезд, – пояснила Эми. – Общим числом тысяча восемнадцать.
– Но множителей только три – давай, что ли, разложим это самое число звезд на множители, – предложил Джейк.
Эми показала ему листок с вычислениями.
– Я уже пыталась. Но на три никак не выходит. Только на два.
1018 = 2 x 509
– Эй, Атт, подъем! Свистать всех наверх! – окликнул Джейк брата.
Аттикус вскочил с дивана и, спотыкаясь, двинулся к ним. Увидев вычисления, он отшатнулся.
– Математика. Слишком опасно. Пусть Дэн идет первым.
– Дэн? – позвала Эми у двери в ванную комнату.
Ответом ей было слабое ворчание.
– А можно мне туда вломиться и его вытащить? – спросил Аттикус.
– Нет, – покачала головой Эми. – Он весь день трудился. Пусть отдыхает. А если отсидит себе во сне задницу, тем лучше – не попытается завтра покататься вниз с секстанта.
* * *
Дэн заперся в ванной комнате и спать не собирался. Та самая задница, о которой шла речь, удобно покоилась на сложенном мягком полотенце, постеленном поверх крышки туалета.
Мальчик не сводил глаз с послания, что появилось на экране его телефона десять минут назад.
«Ладно, я понимаю, что должен проявить терпение. Но прошло уже много времени, Дэн. Ты сердишься? Или растерян? Что ж, я долго терпел и надеялся. Могу продержаться еще несколько часов или дней.
Пойми, близок конец игры. Все, что ты видишь – не то, чем кажется. Мнимая жестокость – на самом деле доброта. Напрасное страдание – по сути, милосердие. Пусть сейчас это все лишено смысла, но вскоре он откроется.
И последнее. Доверься мне, если тебе дорого будущее этого мира. И любовь между отцом и сыном.
А. Дж. Т.».Капля пота сорвалась со лба мальчика и упала на экран, затуманивая слова.
«Слова моего отца».
Дэн вытер каплю и перечитал послание еще раз. Никакой таинственности, никаких туманных намеков. А. Дж. Т. открыто произнес все то, на что прежде лишь смутно намекал.
Отец и сын. Черным по белому.
Со времени давнего пожара Дэн был болен. Недуг никак не сказывался внешне, но разъедал душу мальчика. Дэн выучился жить со своей потерей. Научился защищать и ограждать себя от боли. Привык отворачиваться при виде мальчиков, что играли с отцами в футбол или брали их за руку, переходя улицу. Он яростно сражался с завистью и твердил себе: глупо даже и думать о невозможном.
