…Тем временем ученики сказали ему: «Учитель, поешь чего-нибудь!» Но он им ответил: «У меня есть пища, о которой вы не знаете!» Ученики сказали друг другу: «Может быть, кто-то принес ему еды?»
Речь пастора звучала приблизительно так. Удивительно, но именно подобная интерпретация Писания, в которой звучала явная насмешка над литерализмом[70], вернула меня к христианству после долгого перерыва. В университете моя вера в Бога и Иисуса стала, мягко говоря, слабой. В пору моего непоколебимого атеизма главным аргументом против христианства для меня была невозможность доказать существование высших сил опытным путем. Мне казалось, что свободный от предрассудков взгляд на вещи позволяет воспринимать действительность более объективно. Раз доказательства существования Бога нет, то и верить в Бога не нужно.
Хотя я вырос в христианской семье, где молитва и чтение Библии служили ежевечерним ритуалом, я, как и большинство ученых, склонялся к материальной концепции бытия. Это сугубо научный взгляд на мир, в котором есть место метафизике, но нет – таким старомодным концептам, как душа, Бог и бородатые белые мужчины в мантиях. Я много лет потратил на то, чтобы принять для себя эту концепцию, но в итоге понял следующее: чтобы сделать науку арбитром метафизики, нужно забыть не только о Боге, но и о любви, ненависти, смысле. Нужно поверить в мир, в котором мы не живем. Это не значит, что если вы ищете смысл жизни, то вы обязательно должны верить в Бога. Однако, если вы полагаете, что в науке нет места Богу, вы вынуждены заключить, что в науке нет места смыслу и, следовательно, сама жизнь смысла не имеет. Иными словами, экзистенциальные утверждения ничего не значат; всякое знание научно.
Парадокс в том, что научная методология была создана людьми, поэтому она не может претендовать на неоспоримую истину. Люди выдвигают научные теории, чтобы манипулировать миром и классифицировать феномены по категориям. Наука основана на принципах воспроизводимости и искусственно созданной объективности. Ученые могут выдвигать теории о веществах и энергии, но научные знания неприменимы к экзистенциальной природе человеческой жизни, которая уникальна, субъективна и непредсказуема. Наука способна логично организовать эмпирическую, воспроизводимую информацию, но ей неподвластны центральные аспекты человеческой жизни: надежда, страх, любовь, ненависть, красота, зависть, честь, слабость, борьба, страдание и добродетель.
Между вышеупомянутыми ключевыми аспектами и научной мыслью всегда будет непреодолимая пропасть. Ни одна система мысли не может включить в себя полноту человеческого опыта. Основой метафизики всегда являются открытия (именно открытия, а не атеизм, как говорил Уильям Оккам[71]). И оправдать атеизм тоже способны лишь они. Тогда прототип неверующего – лейтенант из «Силы и славы» Грэма Грина, который открыл для себя отсутствие Бога. Реальный атеизм должен быть основан на взгляде, формирующем мир. Любимая цитата многих атеистов – слова, произнесенные нобелевским лауреатом, французским биологом Жаком Моно, – опровергает аспект открытия: «Древний завет разбит вдребезги; человек знает, что он один в бесчувственном пространстве вселенной, в которой он появился по случайности».
Я вернулся к центральным ценностям христианства: жертвенности, искуплению грехов, всепрощению, – потому что счел их интригующими. В Библии прослеживается конфликт между справедливостью и милосердием, Ветхим и Новым Заветом. В Новом Завете говорится, что никогда нельзя стать в достаточной мере добродетельным, так как это недостижимо. Как мне казалось, Иисус хотел донести до людей, что милосердие всегда превосходит справедливость.
Возможно, смысл первородного греха не в том, чтобы постоянно чувствовать вину. Быть может, в этих строках кроется более глубокое значение: «У каждого из нас есть свое представление о добродетели, но мы не способны всегда следовать ему». Может, все же в этом и заключается основная мысль Нового Завета? Даже если ваше представление о добродетели сформировано так же четко, как у левита, вы не можете жить согласно ему постоянно. Это не просто невозможно, это абсурдно.
КАЖДЫЙ ИЗ НАС ВИДИТ ЛИШЬ ЧАСТЬ КАРТИНЫ МИРА: ВРАЧ – ОДНУ, ПАЦИЕНТ – ДРУГУЮ.
Разумеется, я не могу сказать о Боге ничего определенного, но реальность человеческой жизни всегда противостоит слепому детерминизму. Кроме того, никто, включая меня, не считает, что откровения обладают эпистемологической ценностью. Мы все разумные люди – одних откровений недостаточно. Даже если бы Бог действительно говорил с нами, мы бы подумали, что заблуждаемся.
Так что же следует сделать начинающему метафизику?
Сдаться?
Почти.
Стремиться к истине с большой буквы И, но понимать, что задача эта невыполнима: даже если метафизик придет к правильному ответу, подтвердить его правильность будет, разумеется, невозможно.
Нельзя не согласиться с тем, что каждый из нас видит лишь часть картины мира: врач – одну, пациент – другую, инженер – третью, экономист – четвертую, водитель – пятую, алкоголик – шестую, электрик – седьмую, заводчик овец – восьмую, индийский нищий – девятую, пастор – десятую. Один человек никогда не уместит в себе все знания, накопленные человечеством. Эти знания растут в нас благодаря связям, которые мы устанавливаем с другими людьми и окружающим миром, но полная картина так никогда нам и не откроется. Правда лежит выше всех этих связей, там, где, как в конце этой воскресной службы, сеятель и жнец могут возрадоваться вместе. Справедливо изречение: «Один сеет, а другой жнет». Я призываю вас отправиться на жатву того, что вы еще не сделали; другие уже выполнили свою работу, и вы разделяете с ними ее плоды.
Через семь месяцев после возвращения в хирургию я еще раз прошел компьютерную томографию – последнюю перед выпуском из ординатуры, рождением ребенка и воплощением в жизнь моих планов.
– Хотите взглянуть на снимки, док? – спросил медбрат.
– Не сейчас, – ответил я. – У меня сегодня очень много работы.
Было уже шесть вечера. Мне еще нужно было сделать обход, составить расписание на завтра, просмотреть рентгены, отдать распоряжения, заглянуть к послеоперационным больным и т. д. В восемь вечера я зашел в свой кабинет и сел рядом с негатоскопом[72]. Я включил устройство и изучил снимки больных: две несерьезные проблемы с позвоночником. Только после этого я был готов просмотреть собственные. Я быстро сравнил новые фотографии со старыми: все выглядело так же, кроме…
Я вернулся к первому снимку. Просмотрел все еще раз.
Всю среднюю долю правого легкого закрывала большая новая опухоль, напоминающая по форме луну, чуть зашедшую за горизонт. Рассматривая старые фотографии, я разглядел ее еле заметные очертания: призрачные предвестники надвигающейся катастрофы.
