— Я разобьюсь в лепешку, но хрен они сюда сунутся! — мычал Мишка как-то по-киношному — вслух сам себе, и разбивался в лепешку. Точнее, он лепешил железобетонную стену общего подвала хрущевки, умягченную матрацем, пропитанным детским энурезом. Глазное давление обагряло белки сорокапятилетнего мужика, кулаки его хрустели хрящами, суставы грозили вывихнуться. Вывихнутые же мысли в сотрясенной голове струпьями опадали на взрыхленный массив подкорки.
— Ты что, Миха, свихнулся? — это в подвал по плоскостопым ступенькам спустился Роман, его друг детства. Только он осмеливался говорить с Михаилом так: — Хватит дурью маяться. Что ты метелишь этот обоссанный матрац?
Обреченный матрац, закрепленный на стене, своей полосатостью и стеганностью отдаленно напоминал узбекского дехканина-хлопкороба, эксплуатируемого местными баями и царскими чиновниками. Это так казалось Роману, вдруг начавшему интересоваться Востоком времен покорения его русскими царями.
Михаил плющил полосатый матрац кулаками весьма самодеятельно. Но с тупым упорством. К своим годам так и не наловчившись профессионально драться и правильно жить, он добивался своего исключительно непарнокопытным упрямством.
Роман, узнавший от жены Михаила, что тот с утра ушел из дому, знал, где его искать. Подвал был их общим обиталищем со времен юношеских хулиганств и безобразий.
Теперь же, когда их дети сами помаленьку хулиганили и щупали малолеток в подъездах, они с Романом, а иногда и примыкавший к ним Вовка-Домкрат, спускались в подвал. Кстати, в облике Вовки в те юные годы не было ничего подъемно-механического. Просто из-за фамилии Панкратов он стал Панкратом, а потом — Домкратом. Случалось, взрослые мужики ностальгически ощущали себя «детьми подземелья» конца восьмидесятых годов. Хотя сегодня у каждого была своя жизнь…
Как-то, тогда еще шестнадцатилетний Домкрат рассказал своим корешам, что японцы, когда злятся на начальство, в специальной комнате дубасят чучело шефа. Так они снимают стресс. Пацанам тоже надо было вымещать на ком-то свою обиду — обиду на корявую и сучковатую жизнь городских окраин…
— Давай дебила Прохора нарисуем и будем пи. дить его, — предложил Вовка, старавшийся матом вытравить из своей речи неуместную книжность. И сам же нарисовал ненавистную морду Прохора на мешке с опилками.
…Этот дебил Прохор, недавно откинувшийся из зоны, заколебал всю округу. Его нарисованная морда на оригинал была похожа лишь обувной щеткой усов.
Мочилово длилось недолго. Избиение рисованного Прохора, подвешенного в подвале к трубам теплотрассы, отдавалось утробным гулом по всей системе отопления пятиэтажки.
— Эй, вы, говнюки! Кончай заниматься фигней! — спустился к пацанам в подвал его истинный хозяин Гаврилыч — местный слесарь, сантехник, водопроводчик и прочая, и прочая. Он отвечал за водо— и теплоснабжение нескольких окрестных хрущевок. Слесарь дыхнул концентрированным перегаром и сообщил:
— Жильцы подумали, что землетрясение началось, — и обратился к Михаилу, с остервенением сотрясавшему систему отопления: — Эй ты, министр землетрясения, вытри свою носопырку и сними мешок с трубы. (С тех пор за Михаилом закрепилось два погоняла: вполне почетное — Министр землетрясения и позорное Носопыркин.)
— Гаврилыч, может, по стопарику? — пытался уладить ситуацию дипломат Вовка. — У нас тут бормотуха есть, — он снял очки, протер их по-профессорски и испытующе посмотрел на водопроводчика.
— По стопарику можно, — согласился тот. — Но мешок снять все равно нужно. Это вы что тут за свастики рисуете? — указал он на мешок с Прохоровской мордой.
— Да не, это условный противник.
— А-а-а… — понимающе произнес мужик.
Мешок с труб системы отопления снять, однако, пришлось… Набитую опилками дылду Прохора пацаны — Министр Носопыркин, Вовка-Домкрат и Ромка, числившийся учащимся техникума советской торговли, — пришпандорили к бетонной стенке и мутузили с прежним остервенением. Когда опилки были измельчены до состояния тлена, дылда Прохор… исчез из их округи.
Поверхностно начитанный Вовка после спора на уроке в десятом классе с учительницей о роли личности в истории принес в подвал портрет Леонида Ильича. «Дети подземелья» начали было прикреплять этого условного противника к мешку с опилками.
В подвал спустился дядя Гаврилыч наперевес с разводным ключом:
— Негоже, пацаны. Как-никак — генсек! За это можно и загудеть куда следует, — слесарь скосил осоловелые глаза в сторону «куда следует» и пошел с разводным ключом, как с оружием пыток, регулировать запорную арматуру системы отопления. Вовка-Домкрат, который имел свой близорукий взгляд на роль личности в истории, сказал:
— Не генсекС, а сиськи-масиськи…
— Э, соплегон, вытри свою носопырку и слушай сюда, — постучал заскорузлым пальцем в свою впалую грудь Гаврилыч. — Не едали вы горохового хлеба Хруща. Не шугали вас, как детей врагов народа. Сейчас жить можно. Да и вождей старых уважать надо. Это — как родители, какие есть — таких и уважай.
Гаврилыч обвел всех испытующим взглядом:
— Вот ты уважаешь родителей? — обратился он к худосочному Ромке.
— Уважаю, уважаю… — буркнул Ромка, который был в тихой оппозиции к своему отцу Юрию Васильевичу. Тот слыл уважаемым на ремзаводе человеком: мастер цеха, заслуженный рационализатор, профорг и все такое… Только он все больше для завода старался. А дома как текли краны, так и текут, как скрипели двери, так и скрипят. Мать об этом все время гундела. И принуждала шестнадцатилетнего Ромку заниматься мужской работой. Если уж отцу нет дела ни до чего, то пусть хоть сын…
Однако Министр Носопыркин и Вовка-Домкрат Роману тихо завидовали. Отец-то рядом… А у Михаила батя разбился на мотоцикле по пьяни, искалечив при этом младшую сестренку Раю. Та так и осталась кривенькая на шею. Злые бабки называли ее кривовязой.
Мать-горемыка пыталась, но не могла посмертно простить отцу его нелепой смерти и увечности дочери.
— Не смотри, что Гаврилыч принял стопарик. Гаврилыч знает, что говорит, — водопроводчик завел речь о себе в третьем лице. — Вот Октябрина моя уважает меня, — сказал он о своей дочке. — А как не уважать? Если б не Гаврилыч, весь дом захлебнулся б в дерьме — и профорги, и завмаги…
У Вовки мать была почти завмагом — продавцом в магазине. Ему стало обидно за мамку, которая почти завмаг и при этом может захлебнуться в дерьме, если не Гаврилыч. И за отца обидно, который «зону топтал». (Ну, не так чтобы зону, но на поселении отбывал «химию».) Кстати, за плевое шапочное дело. Он скупал по окрестным колхозам нутрий — это что-то между бобром и большой крысой. Забивал их у себя в сарае, выделывал шкурки, шил шапки и продавал. И схлопотал два года поселения за незаконную частнопредпринимательскую деятельность, ЧПД называется. А могли бы пришить — за издевательство над животными. Так ему пригрозил прокурор: «Статья 230.1 КУ РСФСР. Жестокое обращение с животными. Позорная статья, гражданин Панкратов!»
