10 сентября
Мама привезла меня к двум часам. Почти все уже на месте. Кроме Люси. Не могу дождаться, когда она приедет и мы вместе распакуем вещи. А пока Люси нет, займусь дневником.
Мама уехала, и странная пустота зашевелилась в животе, проползла горлом и улеглась где-то в глубине глазниц. Если бы я поплакала, мне, наверное, стало бы легче, но я не могла плакать. Мне надо не потерять это чувство, эту боль. Была бы здесь Люси, она бы сумела меня отвлечь. Мама стала собираться домой, а я вдруг запаниковала. Я уже готова была умолять ее увезти меня отсюда. Сама себя не узнаю. Весь прошедший месяц я только и мечтала поскорее вернуться в школу. Даже посылка с новой школьной формой привела меня в восторг. Бледно-голубая юбка на весенний семестр была жесткой, как картон. Надеть ее можно было только после стирки. Как хорошо, что я не учусь в дневной школе и мне не надо волноваться, что кто-то увидит меня в поезде по пути домой. И не надо, как другим девчонкам, украдкой пробираться в привокзальный туалет, краситься второпях, с наслаждением менять убогие черно-белые туфли на легкие мокасины — а вдруг наткнешься в вагоне на кого-то из знакомых ребят? Частенько я встречала таких девочек на станции — юбки у них были подтянуты выше колен — ни за что не скажешь, что форменные. Мы же в своем пансионе можем не беспокоиться, даже если будем похожи на старух.
И вот, когда я здесь, мне хочется удрать.
Я всегда боюсь расставаться с мамой. Мне страшно, что я больше никогда ее не увижу. И как маленькая девочка я готова бежать за ней по пятам, хватать ее за подол, виснуть на руке, хныча и хлюпая носом. Но нет же — стою как вкопанная, и слова застревают в горле.
— Ты бы хоть «до свидания» матери сказала, — вздыхает мама.
Проходит несколько дней, и я привыкаю к школе. И вскоре уже рада быть подальше от мамы, хоть она — это все, что у меня осталось в жизни. Я люблю ее письма и ненавижу ее телефонные звонки. Сама я никогда ей не звоню. У мамы слишком низкий голос. Он и меня тянет вниз. И вообще я боюсь говорить по телефону — для меня мука просто поднести трубку к уху. Эта трубка хочет меня засосать в свое черное нутро. И я борюсь с собой, бесконечно долго не отвечая на звонок, а человек на другом конце провода все это время находится в подвешенном состоянии, надеясь услышать мой голос.
Я стояла у окна и провожала взглядом мамину машину. Вот она мчится по аллее. Вот она скрылась за мастерской, а потом, свернув налево, выехала на улицу, и я снова увидела, как мелькают синие сполохи в просветах черной ограды. А потом машина совсем исчезла из виду. Моя мама водит ужасно быстро, о чем она только думает? Мать Люси ни за что не стала бы так гонять.
Я еще долго смотрела в окно. А потом развернулась и, облокотившись о подоконник, оглядела комнату — мою новую комнату с кучей коробок, свертков и пакетов, громоздившихся посередине, прямо на голом полу. Да, это совсем не то, о чем я так мечтала целое лето. Неопрятные стены то тут, то там украшены жирными отпечатками пальцев предыдущей обитательницы этой комнаты. Под окном — одинокое кресло с деревянными подлокотниками и грязно-розовой обивкой в цветочек. Прямо скажем, не очень-то привлекательно. Пожалуй, на подоконнике можно устроить удобное сиденье, набросав туда подушек. А ведь эта комната могла бы стать лучшей в Резиденции! Вот наведу уют, приедет Люси — и все будет иначе.
Ждать Люси стало уже невмоготу, и я решила прогуляться до станции. В магазинчике возле аптеки я углядела французскую общую тетрадь в сафьяновом переплете — темно-красном в разводах, с широким черным корешком — настоящая книга, только с чистыми страницами. Всеми забытая, она чудесным образом завалялась в недрах магазина и ждала меня. Я схватила и понесла свою добычу на кассу, крепко прижимая к груди, — как бы кто-нибудь не вздумал у меня ее отнять. Тетрадь напомнила мне любимые папины блокноты. Это был знак: я должна ее купить. Теперь я заполню ее словами, как это делал папа: исписывая и страницы, и поля, и даже форзацы короткими, лишь ему одному понятными фразами. Никто не узнает об этой тетради, даже Люси.
